— Гляньте! Валится! — раздался крик Ратислава, и тут все увидели падение главной ставки Биргера.
— Слава! — воскликнул Миша, вздымая в небо свой молот.
— За Землю Русьскую! — возгласил Кондрат Грозный, оказавшийся в тот миг поблизости. — За правду Новгородскую!
— Годендаг, биргеры! — развеселился Миша, преследуя отступающих свеев и вместе с ними взбегая по сходне на следующую стоящую у берега шнеку. Он сбил в воду одного, размозжив ему голову коршуном, другого просто свалил локтем, третьему расхряпал
клювом молота хребет. Дротики и топорики застучали дождем по его щиту, он с хохотом впрыгнул на край шнеки и разом сшиб в реку ударом молота еще двоих. — Фортмер86 , морды нерусские! — задорно кричал он, выуживая из памяти весь небогатый набор знакомых ему немецких слов. — Бреке эне штуке87 ! Эх ты, падаль!
Следом за ним на шнеку по сходне вбежало еще с десяток наших, включая Кондрата. Сломленные свей уже бессильны были оказывать какое-либо сопротивление, бросали оружие, умоляя о пощаде, но Миша и Кондрат рассвирепели до того, что не имели жалости в сердцах своих, продолжая нести смерть. Залитая кровью, заваленная только свейскими трупами шнека перешла в русские руки. Сорвав с кормы желтое королевское знамя, Кондрат Грозный снял с себя нарядное красное корзно и вывесил его вместо знамени.
— Ведите шнеку в сторону Невского езера! — велел Миша нескольким своим людям и поспешил, уводя Кондрата и остальных обратно на берег.
И снова он врывался во вражеский строй, расшвыривая во все стороны убитых и тяжко раненных свеев и мурман, готландцев и суоми, не разбирая, кто есть кто, люди пред ним или нелюди, зная только, что если не мы — их, то они — нас. Иного закона тут не заготовили.
И они пробились к третьей шнеке, и точно так же завоевали ее, взбежав на борт по мосткам на спинах отступающего врага, перебили всех, кто оказался на судне, побросали их тела в реку, а сам корабль отправили следом за предыдущим — в Нево озеро.
Видев такое, сидящие на четвертой шнеке хмурые мурмане предусмотрительно сбросили сходню, не дав ни своим ни чужим взойти на корабль. А сбросив мостки, развернули парус, налегли на весла и устремились прочь, туда, откуда приплыли.
— Ах вы иуды! — погрозил им вослед кулаком новгородец Миша и без передышки двинулся дальше: — Фортмер, проклятые, фортмер! С добрым утром, псы блуживые! Бринген хунден, вышло вам в дышло!
Они захватили еще одну шнеку, но сидящие на ней свей проявили доблесть — подожгли собственное судно и продолжали сражаться в огне, некоторые из них попрыгали в реку, но человек пять остались в пламени и сгорели.
— Эх, молодцы гады! — восхитился Миша, впервые за все утро хорошо подумав о враге. — На том свете помиримся!
Зато следующая шнека, по примеру мурманской, тоже убрав мостки с берега, не дав ни своим ни русичам пути на борт, устремилась на другой берег реки, где стояли запасные войска захватчиков.
— Ах вы берлюдники88 дьявольские! — негодовал Миша, продолжая со своей пехотою двигаться дальше по берегу Невы, от одной причаленной шнеки к другой, и за все время ни единой хоть сколько-нибудь ощутимой раны не появилось на нем, так только — мелкие синяки и царапины. И далеко впереди распространялся уже ропот о нем, слава о его непобедимой силище бежала прежде Миши Дюжего передовым отрядом. Аки лев, он чуткими ноздрями слышал запах этой своей славы, видел, как бледнели лица свеев,
вступающих с ним в бой.
Восемь шнек прошел он со своими пешцами, три шнеки пустив в сторону Невского озера, три были потоплены, две сбежали.
Вдруг — словно стена встала перед Мишиной пехотой. Окрепли ряды свеев, свирепее стали биться. Как бывает, когда копаешь землю да вдруг наткнешься на скопление камней и не можешь ни обойти, ни расковырять, ни раздолбить, в точности так же застряли вдруг пешцы новгородские и ладожские, мучительно стараясь не отступать ни на шаг, но все же вынуждены были и шаг, и два, и три, и пять сделать назад, ибо спереди сильно стало давить.
— Видать, где-то тут заводилы ихние! — догадался Глеб Шестько о том, о чем уже и без него все догадались.
— Тем паче нам навалиться следует! — крикнул Кондрат Грозный. — А ну, братцы, не пожалеем живота своего Руси ради!
И еще тяжелее расшевелилась, разгорелась битва. Одним только шажком назад обозначились пешцы, и снова — вперед трудным кровавым шагом, вперед, только вперед!
— Фортмер, безбожные, фортмер! — ревел Миша, продолжая работать своим коршуном. — На том, на том свете мириться будем, никак не раньше! Брекен-крекены!.. Получите! Получите, гостюшки! Угощайтесь чем Бог послал!..
И еще одну шнеку захватили они — Миша Дюжий да Кондрат Грозный, да Всеволож Ворона. Хорошо рубились тут свей, ничего не скажешь! Ворону зацепили под ребра. Поначалу думалось — пустяк, а когда кончили тут рубиловку, глянули — лежит Всеволож бездыханный. Лицо удивленное, рукой будто бы от себя кого-то отстраняет: не надо, мол, рано!.. А под ним — озеро крови.
— Рай тебе светлый, Севушко! — погоревал над ним Миша, да только некогда во время битвы горевать над павшими.
Отсюда, с еще одной захваченной шнеки, разглядели, что там, за свейскими рядами, происходит. Увидели, как несколько знатных рыцарей поспешно тащат на составленных в носилки копьях другого, наизнатнейшего, истекающего кровью. Он, живой, то и дело приподнимался, утирая кровоточащее лицо. За ним несли знамя — золотое с тремя лазоревыми коронами. Спешили свей поскорей внести своего крепко раненного воеводу на большую шнеку.
— Никак самого Биргера али братанича его тащат, — предположил Кондрат.
— Эх, пробиться бы к нему! — воскликнул Миша. — Эх, его бы ковырнуть, бисова сына! Живо на брег!
Глава восемнадцатая
УЙДЕТ, СОБАКА!
Дружинник Таврило Олексич опередь всех преследовал раненого Биргера. После того как пала высокая ставка, подсеченная молодцом Саввою, дрогнули свей, но еще долго пытались переломить ход битвы. Утро совсем уже встало над окрестностями ижорского устья, полностью вошло в свои права. Быстро, как кровь из широкой раны, текло время. Благо, что на левом крыле конная рать Луготинца, Юряты, Ратибора и Романа продолжала сдерживать натиск свеев со стороны большого села, именуемого по-русски Усть-Ижорою, а по местному наречию — язык сломаешь.
Гаврило на своем сером сарацинском скакуне Пру-зике старался все время быть вблизи Александра, любуясь доблестью князя, не уходившего с поля битвы, хотя после того, как он поставил печать свою на лице Биргера, мог бы Ярославич и в стороне побыть, поберечь себя для вящего успеха побоища. Но Александр, не слушая советов ближних своих, оставался в гуще сражения, продолжая подвергать свою жизнь смертельной опасности, ибо озлобленные на него свей алкали отомстить за поруганную честь Биргера.
Однажды они столь решительно насели, что едва не взяли князя в плотное кольцо. Новгородский оруженосец Александра, прославленный певец и красавец Ратмир, дважды терял под собою коней и бился пешим порядком. Весь израненный, он истекал кровью.
— Уйди, Ратко! Истечешь рудой, Ратмирушко! — увещевали его и сам князь, и Савва, и прочие, включая Гаврилу Олексича. Но он упрямо продолжал сражаться, покуда не упал, закатив глаза, бледный и с головы до ног окровавленный.
Александр соскочил с коня своего и бросился к любимому отроку, но Ратмиру уже полагалась не помощь, а почести.
Наконец, когда солнце стало припекать не на шутку, рухнули свей, провалились ряды их, пали подобно шатру Биргера, и в образовавшийся пролом ринулась лавина — сам Александр, отрок Савва, Сбы-слав Якунович, ловчий Яков Полочанин, а впереди всех — Гаврило Олексич, который видел, как стремительно уносили окровавленного Биргера, и горел желанием догнать, взять в плен или добить королевского зятя. Кроме копья и топора, утраченных в ходе боя, все остальное вооружение оставалось при нем — пернач, шестопер, чекан, клевец, кинжал, а главное — меч. И щит у Гаврилы не повредился, хотя многажды пришлось ему отразить ударов и тычков.
Плечо только слегка было подранено, тонкая струйка крови всякий раз пробегала по руке, когда он изредка опускал меч книзу. Но теперь и об этой пустячной ранке не помнилось, когда, весь пылая, он рубился сквозь уходящие свейские ряды, почти настигая уносимого Биргера. Он также видел худощавого и перепуганного свейского пискупа, которого тоже несли, а он продолжал кропить святой водой и Биргера, и тех, кто его нес, а порой и до лица Гаврилы долетали капли этой, хоть и святой, а все же латинской воды, которой и даром не надо.
— Погодь же вы! Не спеши, эй! Дозволь тя уклюнуть! — упрашивал, почти умолял Таврило ускользающих от него свеев.
