Если придётся взбираться наверх, посох я закину за плечи. Нож? Я расстегнул ремешок ножен. Мурри проворчал:
— Злые были здесь…
Его чутьё гораздо острее моего. Теперь ему приходилось быть моим проводником.
— Они умерли?
— Кто знает?
Мало проку в таком ответе. Но кот уже пополз наверх. Я сбросил с плеч свой тюк, обвязал его верёвкой, а другой конец привязал к поясу. Только потом, надёжно укрепив за спиной посох, тоже полез наверх. Взбираться оказалось нелегко — опору для голых рук и ног (сапоги я оставил вместе с тюком) найти было не так–то просто. Если бы мне не приходилось встречаться с подобными препятствиями в бытность мою пастухом, то подъём дался бы куда труднее ночного марша.
Карабкаться пришлось долго, а когда я наконец поднялся на гребень, то обнаружил, что вылез на край котловины совершенно правильных очертаний, как внутренности ритуальной чаши. И со дна этой чаши поднимался просто одуряющий запах. В жару, под солнцем, любой, кто осмелился бы подойти к источнику этой вони поближе, упал бы замертво.
Я втащил свой тюк наверх. Внутренний склон котловины был совершенно непроходимым, что мне пришлось перебираться к противоположной, ещё более высокой части острова, чуть ли не на четвереньках.
Я прошёл совсем немного, когда Мурри, по–прежнему шедший впереди, резко остановился и заглянул в неимоверно вонючую тьму. Я схватил посох и кое–как повернулся спиной к острой скале, чтобы приготовиться к внезапному нападению.
— То, что ты ищешь… там… — Мурри мотнул головой вниз и закашлялся, словно запах разъедал ему грудь. Я заглянул в чашу.
Здесь стены казались ещё круче, чем снаружи. Но спускаться в такую вонищу? Я слышал, что оказавшись рядом с гниющими водорослями, даже бывалые пастухи и охотники, случалось, теряли сознание. Если у меня закружится голова, когда я буду спускаться…
Мурри всё ещё вглядывался вниз. Половина чаши лежала в полной тьме, в тени, отбрасываемой стеной. Вторая половина была видна чуть получше, её освещал звёздный свет, отражавшийся от камней. И на той стене виднелся какой–то барельеф.
На дне котловины сидел огромный кот, словно выступавший из скалы. И меж его передних лап темнело мрачное отверстие, очевидно, ведущее в глубь скал.
Голова Мурри качнулась ко мне, в темноте его глаза светились, как два фонаря.
— Я туда не ходить. Здесь место только для гладкокожих.
Я опять заглянул в лежавшую передо мной котловину. От невероятной вони гниющих водорослей мутило. Хватит ли у меня духу на такой спуск?
Тюк лежал под ногами, и я нагнулся, чтобы поискать в нём. В маленьком сосуде лежал ком влажных водорослей, лекарственный аромат которых пробивался даже сквозь этот непреодолимый смрад. Я отрезал от края плаща полоску ткани, завернул в неё водоросли и закрыл этой повязкой нос и рот. Конечно, это помешает мне дышать полной грудью, но по крайней мере, я не задохнусь от вони.
Надёжно привязав посох за спиной и обвязав один конец верёвки вокруг подходящего камня, я начал спускаться, оставив Мурри одного.
Спуск отнял гораздо меньше сил, чем подъём по внешней стороне. Вскоре мои сапоги ударились о землю в тени, отбрасываемой стеной котловины, но я прекрасно видел вход, охраняемый котом.
Путь к нему придётся выбирать очень осторожно: отравленные водоросли, плескавшиеся под подошвами, коснувшись кожи, могли оставить на ней болезненные ожоги. И оказывается, не только водоросли превратили это место в выгребную яму. Вокруг во множестве валялись останки крыс. Я не заметил на них ни одного следа крысиных клыков, а значит, их прикончили не собратья, которые — как это в обычаях крыс — в поисках пищи набрасываться даже на своих самых слабых товарищей.
Приближаясь к тёмному проходу в стене, лежащему в тени огромных, как дворцовые колонны, лап кота, я замечал всё больше и больше крысиных трупов, и все они, кажется, рвались в этом же направлении.
Среди них я заметил по крайней мере трёх из этих большущих крыс, а последняя из них сумела добраться почти до самых ног кота.
Я обошёл вокруг её огромной туши и, сжав в руках посох — на тот случай, если кому–то из стаи посчастливилось проникнуть дальше и спрятаться в темноте, — шагнул в эти тёмные врата.
Глава двадцать вторая
Меня окутала кромешная тьма, настолько густая, что пришлось нащупывать путь посохом, постукивая по стенам и полу, чтобы не свалиться в какую–нибудь расщелину. Темнота настолько удушала, что я стянул маску. К счастью, оказалось, что воняет здесь не так сильно, и чем дальше я шёл, тем слабее становилась вонь.
Я настороженно прислушивался к каждому звуку — здесь вполне могли прятаться крысы, — но до меня доносился только приглушённый стук моих сапог да шорох посоха.
До сих пор не знаю, насколько глубоко уходит этот коридор в скалы острова. Сначала я пробовал считать шаги, но вскоре сбился, и даже теперь он кажется мне бесконечным.
Неожиданно охватившая меня тьма так же неожиданно и расступилась, и со всех сторон хлынул свет.
Я стоял в круглом зале, и его каменные стены были не похожи ни на что, виденное мною прежде. Их пронизывали сияющие ручейки — золотистые, серебряные, медно–красные. Эти ручейки двигались, сплетались, извивались, то медленно, то быстро, освещая всё вокруг ярким светом.
В самом центре зала возвышался пьедестал, шириной с рабочий стол Равинги, а на нём покоился большой шар, прозрачный, как стекло.
И внутри него порхали яркие огненные мотыльки. Они казались легче воздуха и постоянно двигались, на мгновение слетаясь вместе и снова рассыпаясь спиралями и искрами. Стоило лишь взглянуть на этот танец, и он очаровывал, притягивал, и уже нельзя было отвести от него глаз.
Пока позади шара что–то не пошевелилось… То был леопард — и его тень накрыла и шар, и мотыльков. Не голубой леопард, символ империи, а чёрный, как тьма в коридоре, приведшем меня сюда. И он был больше любого леопарда, что я видел в своей жизни, и даже больше песчаного кота.
Гигантская лапа с выпущенными когтями легла на вершину шара. Уши прижались к голове, в угрожающем оскале обнажились клыки, блестевшие сами по себе, словно покрытые алмазной пылью.
— Ворррр!
Это рычание прозвучало для меня понятным словом, я понял его так же, как понимал язык песчаных котов.
— Это не так! — я пытался произнести фразу правильно, но не приспособленные для таких звуков язык и губы с трудом повиновались мне.
Я положил посох наземь, как сделал бы это, говоря с незнакомым соплеменником, и протянул руки перед собой, пустыми ладонями вверх — знак мира. Рукава соскользнули к локтям, и обнажился шрам, знак моего кровного родства с песчаными котами.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
