— Ну как же так, Костя, ты говоришь? Почему Енисею не на чем будет показать свою силу? А турбины вон какие он станет ворочать! Электрическим светом пол-Сибири зальет. Ты, наверно, хотел сказать, прежней красоты у него не станет. Это правда. Мне ее тоже как-то жаль. Потому и хочется теперь наглядеться побольше. Но знаешь, Костя, Енисей… Все равно красоту свою Енисей потерять не может! Только она заменится у него другой, и к этой новой красоте нужно будет привыкнуть. Парусные корабли были очень хороши, и старым морякам пароходы, когда появились, тоже казались уродами. Моряки вот так же вздыхали: конец морской красе! А ты бы, Костя, захотел работать теперь вместо теплохода на паруснике? Ты бы с кем-нибудь согласился, что парусник прекраснее теплохода?
Я подумал немного. Вспомнил, в кино я смотрел «Адмирала Ушакова». Черт! Красивые все-таки были эти парусные корабли! Но подумал и еще. Действительно, поставь такой рядом с теплоходом и скажи мне: «Барбин, выбирай, которому из них быть на свете?» — не заколеблюсь, выберу теплоход. И даже по-Ленькиному терзаться не стану, что лучше — один теплоход или два парусника?
И я сказал Маше, что слова мои принимать всерьез не следует, что я все понимаю и что, когда не станет ледоходов, мы с ней все равно каждую весну будем приходить сюда и любоваться той новой красотой реки, которая после постройки ГЭС заменит нынешнюю. Маша сказала:
— Вот это правильно.
А я добавил, что зря не поступил на строительство гидростанции — самое главное в крае, — а заделался мостовиком, рабочим стройки, хотя тоже важной и нужной, но все же не такой почетной и знаменитой, как ГЭС. Маша тут снова повела плечами.
— Что же, строительство ГЭС… Там люди работают тоже по-разному: и хорошо и плохо. А надо работать везде одинаково, по-коммунистически.
Мне припомнился давний мой разговор на теплоходе «Родина» с академиком Рощиным. Иван Андреевич тогда, по сути дела, тоже к этому вел свою речь. Но Маша теперь ее как бы продолжила, пошла еще дальше Ивана Андреевича. И я спросил:
— А как ты понимаешь, Маша, «работать по-коммунистически»? Разве это не то же самое, что «работать по способностям»?
Маша повернулась ко мне. Я никогда не видел такого напряженного лица у нее.
— Не знаю, Костя, — тихо сказала Маша, — трудно ответить. Но «работать по способностям», мне кажется, это… немножко о другом. Это когда связывается с понятием «получать по потребностям». Это полностью будет позже. А по-коммунистически работать мы можем и теперь. Должны. Понимаешь? Уже теперь. Еще на пути к коммунизму.
И мы стали вместе разбираться, как понимать эти слова, каким можно было бы подкрепить их примером.
Ну вот, допустим, когда люди впервые полетят на Луну, они же не будут знать по прошлому своему опыту — опыта у них еще нет, — как им опуститься на Луну, как ходить по ней, как дышать, как смотреть оттуда на Землю. Но зато как лететь на Луну — это они будут знать совершенно твердо, полетят по самому точному курсу. Иначе нельзя. Мы не знаем, какой именно будет жизнь при коммунизме. Но мы хорошо знаем, что это верная цель, что человечество к этому уже подготовлено, что это уже… полет! И как лететь к цели — мы знаем. Точно знаем главное направление. А подробности увидим, когда будем поближе. Работать по-коммунистически — значит работать не только хорошо, но обязательно еще и сознавая, во имя чего, во имя какой высокой цели ты трудишься.
А Маша прибавила:
— Работать так, чтобы все лучше и лучше становился сам человек. Становился умнее, добрее, красивее!
Машины слова мне понравились, и я прикинул на самого себя, на ребят, с какими вместе работаю, и даже на Леньку: могли бы мы в чем-то стать лучше? Как люди? И получилось: вполне бы могли. Это все я почувствовал душой, сердцем, но в мысль, в отчетливые слова сразу соединить не смог. И промолчал. Маша спросила обеспокоенно:
— Костя, ты не согласен со мной?
Тогда я сказал, что, конечно, согласен, что давно уже очень хочу «быть на земле Человеком», как говорил Горький и как мне наказывал Иван Андреевич Рощин, но как добиться этого, до сих пор все же не знаю. Маша засмеялась, взяла мою руку, и я удивился, какие у Маши горячие и мягкие пальцы.
— Костя, человек не может чего-то достигнуть и остановиться. Если он остановился, он уже не человек, а не знаю что — машина, камень или дерево. Человек всегда должен быть в пути к высшей цели. Достиг одной — двигайся дальше, потом — к следующей. Остановился — значит, и кончился.
Ударил гром. Коротко, сухо, без раската. Так бывает, когда молния бьет в дерево где-то совсем близко от тебя. Но молнии не было. Ночь, чернота над нами и вокруг нас ни капельки не изменилось, и так же крупно и редко падали дождевые капли. Мы оба замерли, не дыша.
— Енисей… — сказал я, еще не очень веря.
— Конечно, — сказала Маша. — Как раз под мои слова. Значит, правда.
Осторожно ставя ноги впотьмах, мы начали спускаться вниз, к самой реке.
— Костя, давай прижмемся к утесу, — сказала Маша, — мне ничего не видно: мешает костер.
В скале оказалась малюсенькая ложбинка. Мы втиснулись в нее. Она хорошо заслоняла отблески костра, но совершенно не закрывала нас от дождя. А он постепенно начал усиливаться, хотя по-прежнему был ласковый, теплый.
У меня настоящее матросское зрение. Когда нужно, я могу взглядом проколоть любую темноту.
— Костя, ты видишь? — спрашивала Маша.
— Вижу…
Чтобы самой разглядеть, что происходит на Енисее, Маша тянулась вперед. Я боялся, что она потеряет равновесие и упадет на острые камни; обхватил ее левой рукой, тонкую, сильную, и крепко прижал к себе.
— Костя, а я ничего не вижу!
Честно говоря, я тоже сейчас не видел ничего. Я только слышал, как совсем близко у ног бурлила вода, размывая песок и обрушивая кромки подтаявших льдин. И еще я слышал, как под рукой у меня бьется Машино сердце и как, вовсе замирая, куда-то уходит мое. И мне даже хотелось, чтобы оно ушло совершенно, чтобы вообще ничего не осталось, кроме тепла, которое железной силой наливало мне левую руку…
Я ничего не видел, но я слышал, как медленно по песку к подножию нашего утеса подползла тяжелая льдина, словно стремясь вдавиться, войти в него. Я слышал, как вдруг полилась откуда-то тугая струя и звонко заплескалась в глубокой чаше. Наверно, льдина, уткнувшись в утес, приподнялась и стряхнула с себя озерцо воды, образовавшееся на ней от дождя и растаявшего снега. Я слышал, как заскрежетал галечник на той полоске берега, где только что впотьмах мы пробегали с Машей, — его тоже подрезало льдинами. Енисей двинулся! Сдержанно, тихо, сухо шелестя по всей ширине реки, словно ветром погнало вороха опавших осенних листьев.
Но это продолжалось недолго. Вот уже где-то тяжко заворочалась льдина, переваливаясь через неподатливый обломок скалы; вот будто невероятно большая рыбина забила хвостом — образовалась воронка, и в нее потянуло, стало всасывать щепу и всякий другой мусор; вот раз за разом грохнули словно бы два орудийных выстрела — это на середине реки ломались, лопались ледяные поля. Енисей входил в полную силу! Ничего этого я не видел, вернее, не видел в подробностях, но я по звукам угадывал, понимал, где и что происходит, и обо всем рассказывал Маше так, будто для меня светило яркое солнце, а Маша стояла рядом со мной с завязанными глазами. Маша, не веря, переспрашивала меня: «Неужели ты видишь, Костя?» Я отвечал: «Превосходно!» И я не знаю, должен ли был отвечать иначе.
От реки теперь веяло холодом, но дождь шел по-прежнему теплый. Он становился гуще и, я бы сказал, стремительнее, быстрее, он уже не просто стучал по нашим капюшонам, а прямо-таки стегал по ним тонкими, жесткими прутьями. Вода с плащей лилась потоками и попадала в сапоги. Я сунул правую руку в карман, он тоже был полон воды, и в нем, как в аквариуме, ползали по дну какие-то животные с колючими ногами — наверно, забрались жуки, еще когда мы грелись у огня. Я поглядел на костер… Он почти совсем погас: его залило дождем. Только тонкие струйки дыма крутились над тлеющими головешками.
— Маша, — спросил я, — тебе не холодно?
— Нет. Что ты, Костя! Это же такая ночь…
И вдруг короткий синий свет молнии разорвал, куда-то отбросил темноту. На мгновение открылась мутная даль Енисея, вся вздыбленная торосами и пересеченная серебряными полосами дождя. Словно бы колыхнулись правобережные горы. Островерхие лиственницы на их гребнях, вздрогнув, впились в косматую тучу, застилавшую небо. Ближе, совсем перед нами, блеснули чугунно-черные разводья, лучами расходившиеся от выступа скалы. Как лезвие ножа, сверкала сталью в одном из них вставшая на ребро, тонкая от своей безумной высоты льдина. И тотчас все погасло.
Грянул гром — раскатистый, низкий. Он бросил на землю тучу, должно быть, сразу всю целиком, не деля ее больше на отдельные капли. Мне показалось даже, что это свалился на нас сам Енисей.
