— Идти-то можешь? — озабоченно бормочет она. — А нет, так цепляйся мне за спину, как-нибудь доволоку.
Я киваю, покрепче стискивая губы, чтобы наружу не высунулся хоботок бабочки, чьи коготки скребут мне язык, а острые навершия крыльев оставляют глубокие бороздки на нёбе.
Ди успела вовремя.
— Где он? — спрашиваю я, как только крылатая спутница перестает меня беспокоить.
— Сгинул, окаянный, — говорит Ди и, не удержавшись, сплевывает на мостовую. — Это был убийца Иветт?
— Кто же еще?
Туман обволакивает улицу, бледно-желтый, как гной, прорвавшийся из какой-то неведомой раны — лучший друг грабителей и душегубов. Наш преследователь нырнул в него, но ему ничего не стоит вынырнуть вновь. Откуда угодно.
Мы опасливо оглядываемся по сторонам, а затем едва не вопим от радости, когда вдали, со стороны Гайд-парка, показываются боковые фонари кареты. Едва различимые вначале, как пара полумертвых светляков, они разгораются все ярче по мере того, как кеб приближается к нам, и вот уже доносятся надтреснутые голоса, которые с пьяной серьезностью тянут какой-то пошлый мотивчик. С появлением компании даже мне становится веселее, хотя бедро уж очень ноет, а язык саднит там, где его расцарапала бабочка. Долго любоваться кебом мы не смеем: боимся, как бы подгулявшие господа не приняли нас за уличных. Ди, живой костыль, ведет меня вперед, пока мы не попадаем на одну из тех крохотных прямых улочек, что, как зубья гребня, примыкают к Тэлбот-стрит. Вот мы и дома.
— Сможешь подняться по ступеням?
— Постараюсь, — вздыхаю я, но морщусь от первого же шага.
Правое бедро болит нестерпимо, в щиколотке что-то противно щелкает. Подошвы туфель давно превратились в мокрые ошметки.
— Не хнычь, я тебя так втащу. Своя ноша не тянет.
Не успеваю возразить, как младшая сестра крепко хватает меня за талию и чуть подкидывает вверх, а потом вносит на крыльцо, благо ступеней раз-два и обчелся. Я и позабыла, сколько в ней силы. И какие у нее руки. Крепкие, как у мужчины, и не дрожат, даже когда она бережно, по дюйму, опускает меня на крыльцо. Такие ловкие, уверенные в своей силе руки, каким не составит труда поднять любую тяжесть.
Дверь я не запирала, не до того было. Переводя дыхание, мы с сестрой таращимся на медную ручку, отполированную касаниями ладоней и замшей перчаток, и, словно повинуясь нашим мыслям, ручка начинает поворачиваться. От испуга Ди взвизгивает и крестится, я шумно втягиваю воздух, а из приоткрытой двери медленно высовывается голова в папильотках. В иное время эта сцена показалась бы комичной, но нам не до смеха.
— Ну что, кузины, с возвращением, — говорит Олимпия и улыбается торжествующе.
* * *
— …и эта непозволительная, можно сказать, непристойная выходка заслуживает строжайшего порицания…
Даже в гневе мистер Эверетт в достаточной мере владеет собой, чтобы не сорваться на крик, но его грозный, властный голос проникает в каждый уголок дома. Язвить словами заблудшие души для него, попечителя приюта, занятие привычное, чтобы не сказать будничное. Но до чего же мучительно стоять под каскадом жгучих слов! В который раз я бросаюсь к двери, но Олимпия меня не пускает. То, что происходит сейчас в гостиной, стало для нее одним из немногих развлечений, позволительных в период траура.
— …хуже того — вы не пощадили честь своей сестры, которой не оставалось ничего иного, кроме как искать вас по закоулкам, подвергая риску свое целомудрие. Как скверно вы поступили, Дезире!
— Д-да, сэр.
— Что «да», голубушка? Что именно вы поняли из моих слов, гораздо более благожелательных, чем те, которые вы заслужили на самом деле? Сказать ли, каких усилий мне стоило замять шумиху в прессе? А теперь эдакое непотребство! Стыдитесь, ведь вы не горничная, что бежит на свидание с подмастерьем, а, смею вам напомнить, леди. Общество вправе ожидать от вас безукоризненного поведения. И если за подобные выходки вы подвергнетесь остракизму — вам будет отказано от всех домов Лондона и вы станете парией! — то пенять можете только на себя. Хотя я, так уж и быть, приму вас в Приют Магдалины. Вы этого добиваетесь?
Хорошо, что Олимпия, снабдившая Джулиана сведениями о ночных событиях, ничего не знала про стрельбу. Если бы пред ним предстала зловещая картина во всей своей полноте, Дезире не отделалась бы выговором, пусть и таким хлестким. Любой на месте Джулиана разложил бы ее на коленях и как следует отшлепал.
И в лучшие дни мистер Эверетт держался с моей сестрой прохладно, сразу отсекая попытки пофлиртовать, а после смерти тетушки смотрит на нее как на пустое место. Он слишком увлечен мною — точнее, моим уголовным делом, чтобы обращать внимание на других женщин. Его предупредительность и забота, готовность примчаться по первому зову, невероятно льстят моему самолюбию. И как бы ни жалела я сестру, в глубине души мне приятно, что Джулиан вступился за мою честь и устроил ей разнос. Ди заслужила хорошую взбучку.
— …вы не можете не понимать, что я говорю как ваш доброжелатель и будущий родственник, говорю от чистого сердца, исходя из ваших интересов. — В голосе Джулиана зазвучали другие, более мягкие аккорды. — Посему надеюсь, что мой совет не будет вами отвергнут. Искушение может постучаться в любое сердце, но тем-то мы, цивилизованные люди, и отличаемся от дикарей, что умеем обуздывать свои низменные порывы. Контролируйте себя, Дезире Фариваль, не позволяйте чувственности верховодить рассудком. Могу ли я рассчитывать на ваше обещание?
Предвижу, что моя непокорная сестрица поднимет крик, но она лишь смиренно бормочет:
— Я больше не буду, сэр. Простите.
Даже бабушке не удавалось так легко укротить ее норов.
— Очень хорошо. Стало быть, я могу отдать вам это письмо.
По резкому вздоху я могу представить, как вспыхнули ее глаза.
— От Марселя?
— Да, — нехотя отвечает Джулиан. — Я долго колебался, отдавать ли его вам, но решил, что отдать все-таки следует. Прочтите его наедине и… последуйте моему совету, голубушка.
Не отскочи я в сторону, Дезире вышибла бы мне мозги дубовой дверью. Огонь в ее глазах мог бы растопить сургучную печать на письме, которое она крепко прижимала к груди — как ребенка, выхваченного из пожара, как самое дорогое, что только есть на свете.
Мистера Эверетта я застаю в гостиной. Поставив локоть на каминную полку, он поддевает носком ботинка бахрому на коврике и покусывает сухие, шелушащиеся губы. Мне еще не доводилось видеть его в столь мрачном расположении духа, но с другой стороны, подобные наблюдения бывают полезны. Иногда мне хочется нарочно его позлить, чтобы увидеть воочию, на что он способен в припадке ярости. А заодно разузнать, нужно ли мне вдобавок к «деньгам на булавки»[47] стребовать с него дополнительную сумму на пудру, чтобы прятать следы наших разногласий. Сколько раз я убеждала себя, что Джулиан Эверетт — не Жерар Мерсье и не поднимает руку на женщину, но опыт отметает все доводы рассудка. Раз обжегшись на молоке, я изо всех сил дую на воду. Мне еще не встречался мужчина, который в гневе не пускал бы в ход кулаки или плеть.
