– Ну и чушь! – воскликнула Софья Лукинична.
Остальные молчали.
– Кто? Кто умрет? – переспросил Кислицын.
– Пятый! – Марфуша прошла мимо Матвея Никифоровича, но вдруг развернулась и закричала, брызгая слюной: – Кто знает – тот понимает!
Блаженная затряслась, рухнула на пол, вокруг ее губ вспенилась слюна.
– Помогите! – испуганно вскрикнул Андрей Артемьевич!
– Да пусть подыхает! – Софья Лукинична попыталась переступить через Марфушу, но та вдруг скорчилась, Лаевская споткнулась и непременно упала бы, кабы не поддержка Тучина.
– Помогите! – снова закричал Андрей Артемьевич.
Тоннер был вынужден отпихнуть Ольгу Змееву, которая загораживала ему проход.
– Держи ей голову! – крикнул он подбежавшему Никанорычу.
Илья Андреевич сверху уселся на блаженную и впихнул ей в рот свою трость. В тот же момент Филипп Остапович, бросивший на пол шубу Лаевской, кинулся на колени и крепко схватил несчастную за ноги. За руки ее уже держал Матвей Кислицын.
– Падучая! – коротко объяснил Илья Андреевич. – Если не засунуть что-либо в рот, откусит себе язык и умрет от потери крови.
Придавленная тяжестью доктора блаженная перестала корчиться и биться. Вместо этого она застучала кулаками и замычала.
– Мне кажется, она пытается что-то сказать! – предположил Кислицын.
Тоннер нехотя вытащил трость.
– Я не кобыла! Слазь! – Марфуша стала вырываться и даже лягнула Филиппа Остаповича.
– Отпустите ее! – приказал генерал.
– Но у нее приступ! – возразил Тоннер.
– Насилуют! Белорыбицу насилуют! – орала блаженная.
– Отпустите, я сказал!
Илья Андреевич, пожав плечами, поднялся, швейцар и Матвей Никифорович выпустили Марфушины конечности. Быстро вскочив, она гневно произнесла:
– Обесчестили! Тьфу! – и убежала по коридору, ведущему в кухню.
– Мы едем или нет? – спросила недовольно Лаевская.
– Ну, слава богу! Укатили! Пора и нам! – сказал Никанорыч Филиппу Остаповичу. – Новичок проставляется! Тихон! Стол, поди, уже накрыл! Пошли! Что задумался?
– Слышал, что Марфуша сказала? Страшный суд грядет!
– Так я и про то! Поспешать надо, чтоб успеть напоследок!
Глава двадцать третья
– Завидую я тебе, Сашенька! – шепнул Андрей Артемьевич племяннику. – В паричке-то ох как удобно! Очень я их любил! Напялил, попудрился – и побежал! А с этими прическами сил никаких нет! Меня куафер[73] целый час сегодня мучил!
Тучин, в свою очередь, с завистью окинул взглядом закатанные в валики дядюшкины седины – он в женском паричке страшно измучился. И без того жарко протопленный Большой театр нагревался дополнительно от пламени тысяч свечей, освещавших партер, и сотен масляных плошек, иллюминировавших широкие окна. Веер не спасал, да и пользоваться им художник побаивался. Софья Лукинична по дороге напугала провинциала-племянника: веер, оказывается, не столько опахало, сколько, как она выразилась, «инструмент выражения чувств». Закрытым веером ткнуть себя в сердце – все равно что признаться в любви, а ежели повести в сторонку – увы, увы, чувства давно умерли.
Дорогие билеты (аж по десять рублей!) публику не испугали. Невообразимое количество арлекинов и коломбин, пастухов и пастушек, мушкетеров и восточных одалисок бродили по залу, беседовали в ложах, уединялись в галереях. Те, кто не позаботился о костюмах заранее, могли купить полумаску или домино в киосках при входе.
Не только духота и толкотня раздражали Тучина – оказалось, что найти на маскараде Дашкину вовсе не просто.
Только самых близких мы способны узнать по походке или осанке; всех прочих различаем по лицам. Но здесь все лица были спрятаны под масками, мельтешащими вокруг, так что в глазах рябило.
Первым Тучин признал Дениса – по оливковому фраку с высоким воротником и узорчатыми пуговицами. Александр раскрыл веер и, отмахиваясь наотмашь, что означало «увы, я замужем», подошел к нему, кокетливо обронив:
– Какой вы хорошенький! Провинциал, верно?
Денис покраснел:
– Да, сударыня, увы! Но как вы догадались?
– Во-первых, я вас никогда не видала! – хихикнул Тучин. – Во-вторых, только деревенщина способна засунуть в бутоньерку белую розу! В нынешнем сезоне это не авантажно![74]
Тучин кокетливо хлопнул друга веером по щеке.
– А что нынче авантажно? – спросил смущенный Денис, воспринимавший собственную провинциальность как недостаток, впрочем, вполне поправимый.
– Авантажно нахалам рыло бить! – со стула рядом с Денисом неожиданно приподнялся высокий господин. – Особливо тем, кто в дамских платьях щеголяет!
К удивлению Угарова, дама пьяной выходкой не возмутилась, напротив, раскрыла объятия:
– Федор Максимович! Какими судьбами?
– Все проказничаешь? – спросил Тучина после поцелуев Терлецкий.
– Для чего же тогда маскарады?
– Смотри, доиграешься!
Прежде чем попасть в Большой театр, веселая компания вдоволь накаталась по городу. Виновниками были кучер кареты, перепутавший Медико-хирургическую академию с Военно-морским госпиталем, и Терлецкий, то и дело требовавший остановок возле питейных заведений: в каждой ресторации он опрокидывал рюмочку, а в каждом погребке – стаканчик ренского[75]. К Тоннеру добрались уже затемно. Узнав, что Илья Андреевич на маскараде, Роос выразил желание туда попасть, захмелевший Терлецкий не возражал.
– Ты зачем так вырядился? – спросил Денис друга, который вежливо отказался от предложения Федора Максимовича отметить встречу в буфете.
– Чтобы Дашкин не узнал! Не знаешь, он здесь?
– Здесь, здесь, – буркнул Угаров.
– С супругой?
– Ну да.
– Как его узнать?
– Очень просто! Нельсоном вырядился, – сообщил Угаров, однако, подумав, с сомнением прибавил: – А может, и Кутузовым…
Камердинер Петруха слыхом не слыхивал о корсарах, потому обрядил князя в венгерку, турецкие шаровары и треуголку.
– Нельсон или Кутузов? Ага! Стало быть, повязка на правом глазу! – догадался Тучин. – Постой! Не он ли?
Дашкин носился по освобожденному от кресел партеру аллюром, то и дело наступая на пятки и платья, а княгиню, будто левретку на поводке, таскал за собою за руку.
– Черт! Ни на шаг не отпускает! – расстроился художник.
– Саша! Ты ничего мне не хочешь рассказать? – неожиданно спросил Угаров.
– Хочу! Хочу, Денис! Но не сейчас…
– Может…
– Завтра! Завтра! Прости…
Тучин нырнул в толпу и сразу исчез, подхваченный маскарадным водоворотом.
– Что здесь делает Пушков? – Киршау, к удивлению Тоннера, держался подчеркнуто холодно.
– Мы условились тут встретиться.
– Нашли место!
– А почему нет? Пушков, кстати, отлично справился с заданием: выяснил, что ключи от черных дверей в доме Ухтомцева хранятся у дворников. Представляете? Рано утром, часов этак в пять, они отпирают двери, дабы принести в квартиры дрова и воду.
– Обычное дело! Что из этого?
– Как что? Таким образом убийца и проник в квартиру!
– Ерунда! Не может быть! Дворники бы заметили!
– Они и заметили! Два дня подряд, вчера и позавчера, во двор заходил монах. Якобы в ретирадник[76] ему надо было…
– Совпадение!
– Нет! Нет, Карл Федорович! Чует мое сердце, этот монах и есть убийца!
– Зашел святой человек нужду справить, а вы его в убийцы записываете! – раздраженно бросил Киршау. – В общем так, Илья Андреевич! Запомните: не было никаких убийств!
– Как не было? – оторопел Тоннер.
– Не требуйте объяснений! Расследование закончено, Пушкову я велел вернуться в часть.
– Но…
– Простите, Тоннер! С минуты на минуту прибудут император с императрицей. Я отвечаю за их безопасность! Честь имею!
– Вы нам мешаете! – без обиняков прошипела Полина, горячо обсуждавшая что-то с Кислицыным.
– Умоляю! – Юлия Антоновна схватила подругу за руку. – Илья Андреевич еле уговорил мужа оставить меня на минуту! Не прогоняй меня! Мы обещали ему никуда не отходить.
Тоннер с огромным трудом разлучил семейную пару – пока Дашкин с женой, никакая шантажистка к нему не подойдет!
– Что ж, стойте, мы сами отойдем!
– Полина! Не злись, пожайлуста! Может быть, мы с тобой видимся в последний раз! Меня завтра увезут из Петербурга! Навсегда!
– Вот как? И ты недовольна? А я, представь, мечтаю отсюда убраться! – отрезала Налединская.
Дашкина не успела удивиться – к ней подлетел Тучин:
– Любовь моя, наконец-то!
– Саша! Это ты?
– Хорошо замаскировался? Илья Андреевич, вы наш ангел-хранитель! Я, признаться, уже отчаялся подобраться к княгине!
– Да, да, спасибо, Илья Андреевич! – сделала реверанс Юлия Антоновна.
– Пошли, пошли скорей! – потянул ее Тучин.
– Но я… Я не могу…
– Сейчас или никогда! – художник нежно обнял ее за плечи.
Влюбленные упорхнули, словно торопливые бабочки-однодневки, которым надо все успеть за жизнь длиною в день.
