— Кончайте, — сказал ему Панкрат. — Запрягай и этих всех. Домолотим цепами. — И повернулся к Кружилину: — Хлебный обоз на элеватор отправляем.
Кружилин и без того понял, что готовится хлебный обоз.
— На ночь-то глядя, — буркнула Глафира. — Кони вон как притомились.
— Цыц, баба! — прикрикнул председатель. — Вся в мать, язви тебя! Василису-то Посконову помнишь? Такая есть у нас пронырливая старуха, все сплетни наперед других узнает.
— Что тебе моя мать далась?
— Во-во, вся в нее. Дочь — она всегда точь-в-точь. Володька!
— Ну, вот он я, — подошел мальчишка в залатанной рубахе, босой, запыленный, с вилами в руках.
— Вилы прислони к скирде — и марш в деревню. А то завтрева на уроках дремать будешь. Петрован, запрягайте, чего там мнетесь? На обратном пути коней в логу покормите. Да не грузите больше пятнадцати пудов на бричку. А завтра с утра всех коней на скирдовку пшеницы пустить.
Все это председатель говорил, не сходя с места. Он сидел теперь только спиной к столу, широко расставив ноги в заскорузлых сапогах.
Глафира кончила писать, взяла тряпку, развернула ее перед председателем и Кружилиным. Мокрыми неровными буквами на тряпке было написано: «Хлеб — фронту».
— Ладно, что ли?
— Сойдет. Все одно ночью ничего не видно. Приладьте на головную бричку, — сказал Панкрат не глядя.
Глафира ушла.
— Поздновато ты начал хлеб нынче сдавать, Панкрат Григорьевич, — сказал Кружилин. — Первый обоз это, кажется?
Панкрат долго ничего не отвечал, сидел и смотрел, как запрягают лошадей, как грузят новые брички.
— Поспешишь — людей насмешишь.
Председатель был не в духе, он был недоволен, что приехал секретарь райкома.
Просматривая в райкоме сводки хлебосдачи, Кружилин удивлялся, что в графе против колхоза «Красный колос» неизменно стоит прочерк. Полипов несколько раз докладывал: Назаров не сдает хлеб государству. «Злостно, злостно не сдает… А время, надо же понимать, не мирное сейчас…» — бросил он зловеще в последний раз. Кружилин не имел возможности вырваться в колхоз сам, звонил по телефону. Назаров выслушивал Кружилина спокойно, обещал начать хлебосдачу. И не начинал.
Груженые брички, поскрипывая, отъезжали от хлебных буртов, уступая место порожним. Женщины ведрами и плицами проворно насыпали мешки.
Наконец все подводы были нагружены. Петрован Головлев опять подошел к председателю, но тот только махнул рукой:
— С богом.
Старик, не проронив ни слова, повернул назад. И тотчас заскрипели брички, обоз тронулся.
— А не маловато по пятнадцать пудов на бричку? — спросил Кружилин, когда обоз отъехал.
— Кони приставшие. А завтра скирдовать будем.
— Значит, завтра хлеб не повезешь сдавать?
— Почему? К ночи отправим еще один обоз.
— Еще двадцать подвод по пятнадцать пудов. Всего с сегодняшним шестьсот пудов. Это около сотни центнеров. На календаре вторая половина сентября. Не маловато?
— Сколь можем.
— Мудришь ты, Панкрат, вижу…
Сидевший все время неподвижно, Назаров вскочил.
— Слушай! — И взмахнул обеими руками. — Слушай, я сейчас ругаться буду. По-зверски. А тут народ. Потому пойдем-ка отселя… Ты куда сейчас, в Шантару?
— Туда надо подвигаться.
— Вот и поедем. Мне по пути — я на ток второй бригады. По дороге и поругаемся. В степи одинокой.
Но в «степи одинокой» Назаров ругаться не стал. Едва отъехали от тока, он, остывший уже, спокойно сказал:
— Ежели я мудрю, то по вашим же указаниям.
— Это как понять?
— Просто все понимается… Райкомовское было постановление, чтоб без потерь убрать? Было. В первый же день войны. А я что делаю? Вон, скирды видел необмолоченные на току? Там — вся рожь наша. А в других колхозах? На корню еще половина. А ежели непогодь? То-то и оно. А у нас не обсыплется. Тут пшеница пошла подходить. Косим, скирдуем, насколько сил хватает. Комбайнов эмтээсовских у нас всего два. Что с ними успеешь? Дале — мужиков, самых работящих, на войну повзяли. Коней райисполком половину на этот завод мобилизовал, что эвакуированный. За остальных боюсь, — может статься, для войны заберут. А?
— Может статься.
— Ну вот… Да как же мне делать-то? А хлеб потерять — ты меня как, ладонью по макушке погладишь али кулаком по затылку? Потому и крутимся. Вон, гляди…
В стороне, метрах в четырехстах, десятка три женщин в разноцветных платках и кофтах жали серпами пшеницу и вязали ее в снопы. Заходящее солнце разлилось по жнивью, золотило его, и тугие снопы лежали тоже как золотые слитки.
— Видишь, всяко приловчаемся. Сожнем, составим в суслоны, заскирдуем потом. После обмолотим потихоньку. А хлебосдача будет. Куда мы от хлебосдачи?
— Так-то оно так…
— А что не так?
Но Кружилин на этот вопрос не ответил.
С полкилометра проехали молча. Карька-Сокол, умаявшийся за день, теперь не рвался из оглобель. Панкрат еще раз оглянулся на жниц, проговорил:
— Вот сколь знаю эту Агату Савельеву — не нахвалюсь.
— Она, что ли, там?
— Она. Собрала старушонок — и айда. Эвон сколь за день выпластали. Подмога. — Помедлил и добавил: — Повезло хоть в этом Ивану. Одно слово — звень-баба.
— Что значит — звень?
— Люди — они как церковные колокола. Иной вроде и отлит чисто, на солнышке янтарем горит, по виду так и красивше нету. А ударь — с дребезгом звон, со ржавчиной, вроде в чугунку ударили. А бывает — и на вид неказистый, зеленью изъеден. А тронь — и запоет, вроде бы заря по чистому небу расплывается. Это и есть звень-колокол.
Назаров, пошевеливая спутанными бровями, в которые туго набилась степная пыль, сурово смотрел, как спускалось за острый каменный гребень Звенигоры большое желтое солнце. Край солнечного диска уже расплющился о гранит, подплавился, растекаясь по макушке утеса красно-багровыми ручьями.
Из черных ущелий Звенигоры густыми клубами поднимался вечерний туман. Чудилось, что это не туман вовсе, что это огненные солнечные ручьи стекают в сырые ущелья, а оттуда вспучиваются раскаленные пары…
— А сам Иван как сейчас? — спросил Кружилин.
— Как? Обыкновенно, — ответил Назаров, не отрывая глаз от освещенных вершин Звенигоры. — Пастушит. Хотел его на строительство мельницы поставить. А он — хочу, говорит, один в степи побыть, травяным воздухом подышать, березовый шум послушать. Я, старый пень, сам-то не догадался…
— А Федор как здесь работает?
— Что Федор? В работе он зверь. В сутки разве два-три часа спит.
— Да, да. Полипов хвалил его.
Панкрат Назаров усмехнулся, загреб жесткими пальцами давно не бритый подбородок, ничего не сказал.
— Встречались братья? — спросил Кружилин.
— Нет вроде. Не слыхал. Да им, кажись, обоим это без надобности.
— А сегодня их старший брат приехал, Антон.
— Антон? — Назаров вскинул поблекшие глаза. — Ты скажи! Не помню я его, стерся он весь в памяти. Припоминается только — белявый такой парнишка, бегал все по двору у Савельевых. Лет за десять-двенадцать до революции старый Силантий в Новониколаевск к брату, кажись, его отправил. А годика три спустя Антон этот, слышно было, по царским тюрьмам пошел. И однажды — это хорошо помню, году в девятьсот десятом было — нагрянули в Михайловку жандармы с Новониколаевска, сбежавшего из тюрьмы Антона этого искали… Откуда же он, зачем к нам?
— Директором эвакуированного завода его назначили.
— Ты скажи! — опять удивился Панкрат.
Как ни щедро днем светило солнце, перед закатом быстро посвежело. Вечерний холодок накатывался волнами.
Карька вытащил плетеный коробок на пригорок, и отсюда стали видны распластавшиеся по земле изломанные зубья теней от каменистых вершин Звенигоры. Тени быстро ползли по жнивью, по нескошенным хлебам, съедая пространство, черные зубья вытягивались, заострялись. Затененное пространство как-то скрадывалось, и казалось, это не тени от каменных круч ползут по земле, а сама могучая Звенигора сдвинулась с места и неудержимо приближается.
— Останови-ка, — попросил Панкрат. — Мне тут рядом…
Председатель колхоза вылез из коробка, поджидая, не скажет ли чего еще ему секретарь райкома. Но тот молча курил.
— Начинай, что ли, ругать по-настоящему. Как Полипов сегодня утром. Был он тут у нас. Как вихрь налетел со скандалом. Хлеба-то мы и вправду ничего не сдали пока.
— Я так ругать не буду. И все же, Панкрат Григорьевич, надо маленько нажать на хлебосдачу.
— Н-да… Давят, значит, из области на тебя?
