Ганя не сдавался:
— Тут кругом лес, березы на берегу Индона — места ему хватит.
— Да что береза — моему ястребу столб нужен! Другие, когда сяду на пеньке, улетают — близко же, совсем рядом! — а этот не боится. Привык.
— Что его жалеть — ястреба…
— Чем тебе ястреб плох?
— Цыплят ворует.
— Подумаешь, одного цыпленка за лето унесет! На то он и ястреб! Мы с ним, можно сказать, родня: ястреб чуть зазевается, его подстрелят; и мне тоже ухо остро держать приходится… И тут же, позабыв о своей печали, сказал: — Напрасно трактор за восемь километров гонял. За это с тебя спросят.
— Мелочь, — сказал Ганя.
— Из мелочи складывается большое, — как о чем-то хорошо проверенном заметил Иван и, не спрашивая разрешения, первым полез в кабину трактора.
Из кабины Ганя увидел Марью, хлопотавшую по хозяйству, и догадался, что Иван ничего не сказал ей. «Молодец дядька Иван, правильно делает! Зачем разводить панику раньше времени?!»
Накрениваясь на косогорах, ныряя носом в ямки с желтой водой, вздрагивая на высоких корнях сосен и лиственниц, С-80, срезая себе путь, захлебывался ревом, как будто хотел скорее вырваться из сумрачных объятий тайги к Шангине, где больше простора и ровнее дороги.
Без счету раз Иван шел с заимки в деревню, ехал на коне, на машине и на тракторе, но как только оказывался у последнего поворота перед Шангиной, всегда его охватывало радостное волнение. Казалось бы, какая сегодня радость, а все равно охватило волнение точно такое же, как раньше. И отодвинулась обида на людей, печаль как будто уменьшилась, и ему хотелось только одного — поскорее оказаться в деревне.
Шангина мелькнула за соснами, проехали место, где раньше была электростанция… Иван подсчитал свои возможности: первая надежда само собой на Михаила Александровича, но перед этим Иван должен поговорить с шангинским бригадиром, который, как и его старший брат, председатель сельсовета, всегда хорошо относился к Ивану.
11
Бригадира он нашел дома. Все были на работе, и Василий сам себе налаживал на стол: достал из печи большой чугун, потом — маленький, принес из кладовки соленых алятских карасей, коротко бросил Ивану:
— Садись.
Иван отказался.
Василий хоть и молодой, а строже Ильи — редко когда засмеется, и от этого непонятно, сердится он за что или нет. Но сегодня у Василия глаза вроде бы веселые. Да и не верится Ивану, что вот так все разом кончится. Была заимка, и вдруг ее не будет! А куда она денется?!
Жарковато показалось Ивану в избе, и он, не говоря ни слова, путаясь в длинных шторах, выбрался, как из лабиринта, из комнат и расположился в тени на предамбарнике.
Василий, оказывается, любил здесь сидеть.
Иван не задавал никаких вопросов, ждал, что скажет Василий. Тот видел, что настроение у Ивана хуже некуда, и как можно веселее сказал:
— Ну что, Иван Захарович, и до тебя очередь дошла?
— Раз шутишь, значит, еще не дошла.
— Целый час спорил с председателем! — похвалился Василий.
— Отстоял меня?
— Как будто отстоял. Я по порядку расскажу.
«Пашите, — говорит, — и бугор и поляну! Сегодня же!»
Иван слушал внимательно, взвешивал каждое слово Василия, стараясь понять, где он может прибавить, а где — нет, а тут не выдержал, впился в него взглядом синих, холодно заблестевших глаз, и хрипловато спросил:
— Что ты ему ответил?
Я ему отвечаю:
«Мы к Ивану привыкли!»
Иван поморщился, — был недоволен ответом бригадира, — но перебивать не стал.
Василий с увлечением продолжал рассказывать.
«Кто это «мы»?» — спрашивает у меня председатель.
«Мы, — говорю, — шангинские».
Он на мои слова ноль внимания.
«Может, — говорит, — шангинские и привыкли, а бабагаевские — нет».
«Да его, — говорю, — бабагаевские толком и не знают! Нашли кому завидовать!»
Он посмотрел на меня и говорит:
«Не тех, кого надо, защищаешь».
«У меня, — говорю, — защиты больше никто не просит». Знаешь, что он ответил?
«Не нравятся мне разговоры об Иване».
Ну, я тогда помягче:
«Георгий Алексеевич, пусть живет человек».
А он свое:
«Никто его со света сживать не собирается, я его только кругом опашу».
«Не надо, — говорю, — пусть он на свою поляну смотрит. Жалко, что ли?»
«Очень ты, — говорит, — добрый».
«Что ж, — говорю, — раз вы все знаете, то пашите. Доживал бы человек спокойно, а так…»
Он заинтересовался:
«Что так?»
«А то, — говорю, — что всю жизнь человеку поломаем. А много ли у него ее осталось?»
Он походил по кабинету.
«А что, Василий Иннокентьевич, правильно будет, если мы его не тронем?»
«Конечно, — говорю, — правильно!»
В этом месте разговор Василия с председателем Ивану понравился, и он спросил:
— Так все время и навеличивает?
— Только так.
— Всех или одно начальство?
— В том-то и дело, что всех. Зря не обидит, это я тебе точно говорю. Дальше строго так спрашивает:
«Ты за свои слова отвечаешь?»
Я ему говорю:
«Целиком и полностью».
Он мне:
«Ну, смотри, Андреев!»
«А чего, — говорю, — смотреть, когда и так все видно».
«Ну, ладно, — говорит, — и тебе я верю. Ты уже второй защитник».
«А первый кто?» — спрашиваю.
Он помолчал и говорит:
«Михаил Александрович…»
«Ну, — думаю, — теперь-то Иван Федосов спасен!»
Только похвалил я в душе Михаила Александровича и тут же, как будто не своими ушами, слышу:
«Но чтоб не было разговоров, вспашите бугор, который поближе к Ивану, а поляну — оставьте. Поляну действительно жалко трогать».
«А на кой черт нам бугор?» — спрашиваю.
Отвечает:
«Для порядка».
«Понял», — говорю.
«Все, — говорит, — иди».
— Бугор ты не стал защищать? — спросил Иван.
— А зачем? Начнешь бугор защищать, он рассердится и поляну вспашет!
Конечно, бригадир бы кое за что врезал Ивану, — слишком уж много он хочет, — но его останавливало одно очень важное обстоятельство: в первую очередь он уважал тех, кто хорошо работал. А Иван с Марьей еще недавно работали в колхозе так, как некоторым и не снилось! Не захотели с заимки переезжать? Так это их дело…
Василий как-то спросил шангинского конюха: «Захар Кузьмич, ты бы стал жить на Татарске, как Федосовы?» Тот ответил: «А что там делать? Слушать, как сосны шумят да волки поют?»
— С кем дальше разговаривать? — спросил Иван.
— О чем?
— Про бугор, про поляну, про дом…
— А дом тут при чем?
— А притом, что сначала бугор вспашут, потом — поляну, а потом дом зацепят трактором и поволокут в деревню!
— Дом твой, Иван Захарович, никто не тронет.
— Могут.
— Ну, а если бы тронули? — сделал предположение бригадир. — Неужели тебе не надоело бегать? Ты знаешь, что сказал председатель?
«Да мы, — говорит, — бесплатно сруб поставим, только пусть переезжает!»
— Почему бесплатно? Что у меня, денег не хватает?
— Он про твои деньги ни слова не сказал.
— Не знает.
— Почему, я говорил.
— И что он?
— Даже внимания не обратил.
— Про сколько тысяч ты ему сказал?
«Так и так, — говорю, — Иван Федосов наш местный миллионер, у него на книжке — десять тысяч!»
— Ну-у, десять тысяч… Кого этим удивишь? Ты же знаешь, что у меня двадцать!
— Слыхать-то я слыхал, но не поверил: думаю, десять тысяч — это ладно, а двадцать — откуда? Да и тебя не стал подводить.
— А ты бы меня не подвел: деньги я не украл, а заработал честным трудом.
— Я думал, может, ты хвастанул.
— А зачем мне хвастаться? Ну, сам посуди: зачем я буду на себя наговаривать? Какая мне от этого польза? Постой-постой, да я же тебе сберегательные книжки показывал! Ты еще удивлялся!
— Вот уж чего не видел, того не видел, — сказал Василий.
— Это я твоему старшему брату показывал, — вспомнил Иван. — Это он тебе и сказал про двадцать тысяч.
И двадцать тысяч необходимого действия на Василия не произвели, и это Ивана огорчило.
Василий вернулся к разговору с председателем.
— Иван Захарович, ты не забыл, что председатель сказал про дом?
— Бесплатно мне ничего не надо, — немного рассерженно сказал Иван. — Я сам себе такие хоромы отгрохаю, каких и у председателя нету!
Бригадир, прищурившись, посмотрел на Ивана и рассмеялся: ничего Иван не отгрохает — денег пожалеет!
Бригадиров смех Иван воспринял так, как и хотел воспринять: а что, Иван сделает, если захочет! Но никаких хором Ивану не надо, ему хорошо и в своей избе! Простоит еще лет пятьдесят!
— Иван Захарович, о тебе заботятся, а ты этого понять не хочешь.
