Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Улетевшая воробьиная стая, хлебный запах с полей, сверкающий на солнце фонтан, шелест светло-зеленых тополиных листьев, гуси и ребятишки отвлекли Ивана от смутной и от этого еще более неприятной мысли, которая только что связывала его по рукам и ногам, и дышалось легко, и он сел на прежнее место, и председательский кабинет больше не казался ему таким строгим, и все предметы — сноп пшеницы с тяжелыми колосьями, стоявший в углу, портреты ученых, о которых Иван ничего не знал, казались ему такими же необходимыми в кабинете, как двери и окна, как стол и стулья… И все-таки, что-то неладно, мешает что-то, а Иван не может понять — что?
Нет, кажется, понимает: он уже не мог больше хранить тайну — она требовала, чтобы кому-то было рассказано о ней сейчас же, немедленно.
— Михаил Александрович, мне надо с тобой поговорить, — сказал Иван, как только главный бухгалтер зашел в кабинет и подал Сухареву какие-то бумаги.
— И мне надо, — живо, как-то непохоже на него, отозвался Михаил Александрович.
Да, сомнений не было: он смотрел на Ивана как самый настоящий друг! А чтобы председатель и вовсе не сомневался, что они друзья, Михаил Александрович укоряющим голосом произнес:
— Иван Захарович, ты почему ко мне не заходишь?
Не замечая на себе веселого председательского взгляда, Иван внешне спокойно смотрел на Михаила Александровича, а сам думал: «Молодец, друг, не подвел! Не дал посмеяться над Иваном! И я в долгу не останусь: каждое твое слово будет стоить по тысяче рублей!»
Вслух Иван сказал:
— Тебя, Михаил Александрович, поблагодарить надо.
— За что?
— За разговор с председателем.
— Я сказал председателю то, что есть.
Иван ответил:
— Про то, что есть, не каждый может сказать: некоторые говорят о том, чего нет. Попробуй потом докажи, что у тебя было, а чего — не было.
Все трое засмеялись: первым — председатель, вторым — Михаил Александрович и в последнюю очередь засмеялся Иван.
— Что с поляной? — тихо и печально спросил Михаил Александрович.
— Оставили, — ответил Сухарев.
— А бугор?
— Тоже оставили.
Не говоря больше ни слова, Михаил Александрович пошел из кабинета, и нельзя было понять, радуется он за Ивана или по какой-то неизвестной причине продолжает печалиться? Слышно было, как по коридору отдалялись его шаги.
— Иван Захарович, давно вы дружите с Михаилом Александровичем?
— На такой вопрос, Георгий Алексеевич, лучше всего не отвечать: про дружбу начнешь вслух рассказывать, и, считай, не будет дружбы…
— Это в том случае, если друга не было, — уточнил Сухарев. — А так… куда он денется?
— Я в твоем возрасте, Георгий Алексеевич, о друге как-то не задумывался: есть друг — хорошо, нет — тоже хорошо! А сейчас понимаю: без друга нельзя.
— Иван Захарович, а если оба заболеете? Там же вокруг ни души…
— Марья никогда не болеет, — постарался успокоить Иван председателя. — Я — бывает. Но и со мной ничего не сделается! Вы, Георгий Алексеевич, не смотрите, что я маленького роста, я — двужильный.
Председатель подивился Ивановой настойчивости, а больше всего — уверенности. Такое упорство отчасти нравилось председателю, но говорить об этом он не собирался, — совсем загордится Иван!
На дорогу Сухарев спросил: правда ли, что Марья как работала за троих, так и работает, а Иван — прохлаждается?
«Отсох бы у того язык!» — хотел сказать Иван, но удержался, так как следом, хоть и не полностью, но согласился со словами, которые кто-то передал председателю.
— Георгий Алексеевич, я действительно в последнее время частенько стал бегать в деревню. Марья из-за этого со мной ругается… Но сказать, что я «прохлаждаюсь», это будет неправда. Побегай-ка.
«Глубоко копает председатель — в самое сердце иголкой кольнул! Нарочно подзуживает, сыплет соль на больные раны… Хочет, чтобы Иван сорвался, что ли?.. С кричащим-то Иваном легче справиться! Но не будет скандала, Георгий Алексеевич… Все Иван выдержит, все стерпит… Не такие находились шутники, и то не могли вывести из себя! До белого каления, конечно, доводили, крови много попортили… С другой стороны, и Иван не подарок: упрется — никакой силой с места не сдвинешь! А как иначе, ну, как по-другому сделаешь? Сковырнут тебя как кустик бульдозером и скажут потом, что так и было… Не-ет, надо покрепче упираться, твердо стоять на земле, чтоб видно было, что ты стоишь, а не лежишь! Не торопись, Георгий Алексеевич, я и к этому вопросу готов, на лопатки меня все равно не положишь! Я не какое-то там перекати-поле, я — хозяин!»
Иван смотрел на председателя, говорившего по телефону, и думал, как бы покороче и потолковее ответить на обидный вопрос.
Сухарев положил трубку, нашел какие-то бумаги, полистал их, отодвинул в сторону, о чем-то задумался и продолжал так сидеть, не обращая на Ивана никакого внимания.
«По телефону сказали что-нибудь неприятное… Теребят председателя со всех сторон: то — дай, это — дай! Где столько всего набраться?!»
Ивану расхотелось отвечать на последний вопрос: и так все идет, как по расписанию! Чего еще надо: думал о людях хуже, а они лучше оказались… Постой-постой, а Бадейников? Вот бы про кого спросить у председателя: долго ли они собираются держать его на должности счетовода? Это же не шарашкина контора, а правление колхоза, а в правлении — бухгалтерия!
— Георгий Алексеевич, вы, как приехали к нам, повыгнали всех бригадиров, один только шангинский остался! Правильное было решение, ничего не скажу… А почему продолжает работать в конторе Тихон Бадейников? Неужели вы не видите, что это плохой человек? Он же смотрит на каждого, как волк из-под дуги!
«Зря я ему сказал про Бадейникова, — заранее пожалел Иван. — Ошибку допустил: полез не в свое дело… А почему не в свое? Я такой же колхозник, и мне не безразлично, кто будет мои денежки считать!»
Сухарев вместе со стулом отодвинулся от стола, как будто издали хотел посмотреть на Ивана, и, не переставая о чем-то думать, сказал:
— Я, Иван Захарович, большой радости не испытываю, когда встречаюсь с Бадейниковым…
Даже не верилось, что председатель смотрит на Бадейникова так же, как Иван!
Не зря Иван усомнился, — председатель тут же и огорчил его: он сказал что-то очень странное, в его ответе не так уж и глубоко был спрятан упрек Ивану, неудовольствие, что Иван спросил об этом. «Мы можем быть недовольны счетоводом, а тебе, Иван, подождать надо!» — примерно так сказал председатель, если не хуже…
Иван никак не мог согласиться, что рядом с Михаилом Александровичем сидит такой человек, — вроде как его кто-то нарочно держит около Михаила Александровича! Никто Бадейникова в бухгалтерии не любит, — он там сидел не со всеми, а вроде как один. Он и по коридору и по улице прошмыгивал один, как будто ни с кем из бабагайских не был знаком. И вдруг Иван сообразил: в хорошем месте Бадейников работает благодаря Михаилу Александровичу! Он оберегает Бадейникова… А почему тогда Бадейников так жесток к Ивану? Почему Михаил Александрович Бадейникова терпит, а Бадейников Ивана — нет?
Каких-нибудь полтора часа прошло, как Иван у председателя, а Ивану казалось, что он тут со вчерашнего дня! Как будто его к стулу привязали, что никак нельзя пошевелиться, или каким-то магнитом держат: надо подняться, и не можешь; вот уже поднялся, надо уйти, и опять не можешь! Только решится один вопрос, кажется, последний, как появляется новый, и конца-краю вопросам не видно… Хоть не заходи и не начинай разговора!
14
В каком-то смятении, хотя в общем-то все хорошо было, Иван вышел из кабинета, и — скорей на улицу, где светит июльское солнце, где много воздуха и синее небо, в котором высоко летают стрижи и ласточки… Выше всех плавает ястреб, которого только что крикливой стаей гоняли большие и маленькие птицы. Ястреб залетел повыше, и там никому не мешает…
За прудом, в котором все еще купаются ребятишки, Иван, поднявшись в гору, не в Шангину пошел, а свернул на Полыновскую улицу. Обогнул слева больничную ограду, где за старыми соснами на лужайке сидели мужики в коричневых и синих пижамах и над чем-то смеялись. Ивана они не видели. И он за деревьями плохо видел сидевших — мелькнет кусочек одежды, рука или голова в газетном шлеме и скроется. На лужайке так много солнца, и, наверно, идут такие интересные разговоры… Иван едва удерживался, чтобы не подойти и не посидеть с больными.
Осталась позади заросшая молодым сосняком и березником изгородь, которая скрывала Ивана, он — в поле, где не так жарко и дышится легче, а с больничной лужайки все еще доносятся голоса и смех, но теперь они сами по себе, а Иван — сам по себе, и ему было немного жалко, что он не постоял или не посидел с мужиками. На обратном пути у него не будет времени, да и мужиков, когда он вернется, на лужайке не будет.
- Полынь-трава - Александр Васильевич Кикнадзе - Прочие приключения / Советская классическая проза
- Апрель - Иван Шутов - Советская классическая проза
- Витенька - Василий Росляков - Советская классическая проза
- Здравствуй и прощай - Лев Линьков - Советская классическая проза