Шурку в дрожь бросило.
— Дня три придется у вас пожить! — услышала Шурка ответ Кузьмы.
— Да хоть всю жизнь у нас живите! — заливалась Нюрка.
Шурка бегом кинулась со двора. Скорее к себе домой, чтоб не слышать и не разреветься, вскочила в калитку. «Какая соль? Говном всю душу облили!» Ввалилась к себе, задыхаясь от зла на соседок и Кузьму.
Теперь Шурка наблюдала за окнами соседского дома. Она возненавидела в нем всех, даже серого толстого кота, выскочившего из сарая с визгом.
«Что им, в доме места мало? — подумала зло. Но решила не выходить, дождаться темноты. — Три дня он у нее будет. У меня на столько не задерживался. А тут почуял сучку и сопли распустил. И стыда нет у них! Ну и ладно! Не будет тебе, Нюрка, счастья. От тебя тоже сбежит!» Решила по темноте подсмотреть за соседкой. И, едва стемнело, подкралась к избе, заглянула в окно. Увидела бабку, та готовила что-то у печки. Рядом с ней на кухне не было никого.
В окне комнаты, через узкую щель меж занавесок, увидела Кузьму, он уже сдвинул мебель в спальню, теперь сидел на диване. Отдыхал. Рядом с ним — Нюрка. Кофта расстегнута. Коленки заголились, к Кузьме жмется. Тот еще не приметил либо не торопится. А Нюрка спешит.
Шурка видит, как соседка, совсем обнаглев, погладила плечо, потом руку Кузьмы. Что-то лопочет, откинувшись на спинку дивана. Тот улыбается. Но свои руки пока при себе держит.
«Ждет, когда сама осмелится. Ему терять нечего!» — злится Шурка. И видит, как Нюркина рука скользит по колену Кузьмы. Вот Анька выключила свет. Шурка поняла: все! Схомутала соседка Кузьму. Увели его из-под носа. Хотела уйти. Но в эту секунду зажегся свет.
Шурка увидела столяра, вставшего с дивана во весь рост. Нюрки уже не было в комнате. А Кузьма взялся за пол.
«Не обломилось! Небось старуха помешала им! — подумала Шурка и поняла: пока будет гореть свет, столяр станет работать. — А и что я могу? Не помешаю! В чем упрекну Аньку? Ну кто он мне? Не любовник, не муж! Да и Кузьма, появись я теперь, враз все поймет и высмеет вместе с соседкой. Скажет, что на шею ему вешаюсь. Ан не будет по-вашему!» Включила свет у себя. Села перед телевизором, накинув на плечи цветастую шаль, открыла окно, чтоб видели соседи — не тоскует, не горюет и не плачет баба.
Хорошо, что не увидят душу Шурки, больную, плачущую. Рядом с телевизором примостила зеркало. В него соседские окна видно, всякое движение, каждого человека. Вон Кузьма к окну прилип. На нее уставился. А может, смотрит в ночь, забыв о Шурке. «Другую зазнобу заимел», — колет самолюбие. Но баба не оглядывается, не зовет. И Кузьма отошел от окна, наглухо задернув занавески. Через них, сколько ни старайся, ничего не видно. А через час у соседей и вовсе свет погас. Шурка не смогла уснуть до утра.
Нюрка даже не глянула на дом соседки. Радовалась, что ее дом будет приведен в порядок и скоро она вместе с матерью сможет ходить по дому, не боясь прогнивших половиц. Ведь вон на кухне весь пол провалился. Ступить страшно. Но теперь… Пришел Кузьма. Главное, чтоб сделал…
Столяр уже в первый вечер сделал немало. Сдвинул мебель, снял доски с пола, заменил подгнившие лаги на крепкий брус, размерил, напилил для пола новую сороковку, остругал, подогнал одну к другой. Решил утром проверить, как ляжет пол. И далеко за полночь собрался лечь спать. Но увидел в окне напротив — Шурку. Невольно засмотрелся на бабу. Но тут услышал сбоку оброненное вполголоса:
— Пустоцветка… Льдина… Так-то вот жила сама для себя. Ничем не утруждаясь, ни о ком не заботилась, не переживала. Потому ни сединки, ни морщинки нет.
— У всякого своя беда в судьбе. И ее не обошло. За что ж ты так соседку невзлюбила?
— У нее беда? Да что с тобой, кто натрепался? Велико горе — мужик от нее ушел! А и как мог жить, если она не беременела и никогда не хотела иметь детей! Ведь предлагал ей Василий усыновить чужого. Клялся навсегда забыть про пьянку. Она не согласилась! Для себя жить хотела! — поджала губы Анна.
— А ты не так живешь? Тоже ни мужа, ни детей! Вдвух с матерью! Чего ж Шурку судишь?
— Эх, Кузьма! Были у меня и муж, и сын. Жили семьей. Да еще как дружно. У моего Толика руки — золото. И сам лучше и не придумать. Не мужик — орел!
— А где ж теперь летает?
— Погиб он. В Афганистане. Он же военным был. Всю жизнь. За полгода до конца войны проклятой сгинул. Прямое попадание. Даже хоронить было нечего. Привезли железный ящик вместо гроба. Велели закопать быстро, не вскрывая. Мы спешить не стали. И все ж попросили сварщика открыть тот цинковый ящик. Он разварил. А там от Толика только рука. Больше ничего не осталось. Не нашли, видно, разнесло во все стороны. Руку его я узнала. Похоронили. А потом забрали сына в армию. Не поглядели, что единственным мужиком в доме остался, заботчиком и кормильцем. Не глянули, что после смерти мужа я сама полуживой была. Артемку как сердце из дома взяли. И через год — в Чечню. А ведь обещались не посылать нашего на войну. Мол, в Подмосковье служить станет. Я и поверила. А его к войне готовили. Когда получила от Артемки письмо, уже из Грозного, перед глазами все поплыло. Обманули нас! Сын написал, как тяжко ему. И попросил молиться за него. Но через три месяца погиб, — полились беззвучные слезы по щекам.
— Не плачь, Нюрка! Крепись! Слезами их не поднять. Теперь хоть как вой! Не воротишь душу, а свою потеряешь! Держись! Я подсоблю, сколько станет сил. За сына и мужа! Не в лесу, серед людей живешь…
— Добрая душа твоя! А то ведь вон и Шурка брякнула, озлившись, мол, разве твои — фронтовики? Кого защищали? За кого погибли? Кто их посылал? Бандитствовали оба! Потому погибли! Любого спроси, кому нужны Афганистан иль Чечня? Никому! А они зачем туда пошли? Но ведь и мои туда не просились! Заставили! Иначе попали бы в тюрьму за невыполнение приказа. Но скажи, за что я наказана? По какому приказу вдовой жить должна? Сколько лет одна! Вся душа болит! За что? Почему мы, бабы, живя, жизнь клянем? И не нужна она нам. Ведь не только их, а и нас убили! Всех! Артемку даже не привезли хоронить! А почему? Не первый он. Сколько ребят там полегло! И почти все без могил! А мне написали, что погиб при выполнении боевого задания. Геройски! Мне они живыми нужны! Думала, будут внуки. Откуда им взяться? Ничего у меня нет. Все потеряно! Все отнято! Все впустую! В душе одно горе! И ничего впереди…
— Сколько лет тебе, Анна?
— Сорок три…
— Еще рано крест на себе ставить.
— О чем ты, Кузьма? Я ведь только в прошлом году землю под ногами увидела. До того — не жила. Не я одна. Многие такое получили. Жить не хотелось. Но ведь и руки на себя не наложишь. Стыдно. И старуху жаль. Она и вовсе несчастной стала б.
— Она мать тебе?
— Свекровь. Она мать мужа. Да только куда деваться теперь? Совсем одна. Вот и бедуем вместе. Кругом горе, и мы посередине. Вот и говорю: Шурке сотой доли не довелось пережить. У нее — не погиб! Сама не удержала! Сама виновата! У нее душа не болит. За любым углом замену сыщет. Она спокойно спала ночами. А я годами умирала от страха за своих. Боялась ночи! А вдруг, не приведись, она последняя в жизни мужа или сына? Падала на колени, молилась. Допоздна. А и рассветов боялась.
Они были как наказанье! Чего от них ждать? Теперь уж нечего…
— А может, в плену? Может, ошиблись?
— Эх, Кузьма! У войны ошибок не бывает. Она только отнимает жизни. Дарить, щадить — не умеет…
— Сколько ж лет вдовствуешь?
— Как проводила Анатолия, так и все… А ведь тоже человек. Недавно про то вспомнила. Но почему в этой жизни только Шуркам везет? Потому что горем не биты? Иль сама беда таких боится? — глянула на Кузьму.
Столяр увидел жгучую надежду в глазах бабы. Но где найти взаимность? Кроме жалости и сочувствия — ничего.
Кузьма смотрит на Шурку. Та даже не оглядывается. Словно закаменела.
«А может, правы дети, сказав о ней? Может, и впрямь не стоит она моих думок? Ну как станет ревновать ко всякой старухе в богадельне? Они, случается, зовут родненьким, милым, красавцем. Докажи Шурке, что ничего у меня с теми бабками не было! Не поверит! А почему? Может, по себе судит? Сама такая?» — мелькнула нехорошая мысль. И Кузьма досадливо закрыл окно.
Анька это расценила как личную победу. Улыбнулась столяру. И, уложив мужика спать в большой комнате, сама ушла к бабке — в спальню. И до самого утра спала, не повернувшись на другой бок.
Анька радовалась, как никто другой. Еще бы! Шурку она ненавидела давно и стойко. За соседкой все годы табуном ходили мужики. Даже при Василии оказывали знаки внимания. Называли красавицей. Василия это злило. А Шурка гордилась. Нередко, ругаясь с мужем, грозила ему, что нарожает от соседей. И строила глазки Анатолию. Может, нарочно. Но Василий, приметив однажды перемигивания, вломил и Шурке, и Анатолию. Саму Аньку назвал слепой дурой и советовал прищемить хвост благоверному. Были скандалы из-за соседки в семье. А Шурка, словно назло, их провоцировала. Бежит из бани и словно случайно отпустит конец полотенца, увидев в окне Анатолия. Тот, приметив оголившийся бок бабы, готов был в форточку выскочить. А Шурка, словно поддразнивая, входя в дверь дома, и вовсе снимала с себя полотенце. Нюрка готова была изорвать ее за это в клочки. Сколько раз ругала соседку, та всегда дерзила:
