Теперь пишет, что ждет от меня денег, потому что я ей обещал. Выдайте ей эти 50 руб., голубчик, родной мой, не говоря ничего, и тем забастую. А Паше надо помочь хоть капельку, хотя он не так ведет себя, как бы я желал. Зачем он лжет беспрерывно. Он уверяет, что письма его пропадают поминутно. Ни одно письмо, ни от кого, не пропало, только у него одного пропадают. Он мне писал, что Гаврилов мог бы дать ему взаймы под мое обеспечение. Я написал бумагу, что должен Гаврилову, и, сверх того, послал другую в обеспечение займа, будущими деньгами, которые наверно получу от Стелловского в этом или в будущем году. Так у нас по контракту. Эти две бумаги до сих пор у Паши. Он мне писал, что Гаврилов не согласился. Я потребовал от Паши высылки мне назад моих бумаг; но он не высылает и теперь на настоятельные приказания мои ему (через Эм<илию> Ф<едоров>ну) обещался выслать одну бумагу. Я напашу ему теперь, чтоб он обе бумаги принес и отдал Вам. (Вас же попрошу сохранить их до моего приезда). Боюсь подумать, но тут может быть какая-нибудь непорядочность с его стороны. Спросите у него эти бумаги. Адресс же Эмилии Федоровны: на Петербургской стороне, по Съезжинской улице, дом Корба, № 13, кварт. № 5.
Умоляю Вас, голубчик, добрый Вы как ангел человек, не сердитесь на меня, что я Вас еще раз в этом утруждаю, - тем более, что Вам же еще должен (но Вам теперь скоро отдам, скоро; иначе быть не может. Простите, что так говорю; (1) но, друг мой, ведь Вы сами трудами живете). Паше всех моих подозрений не сообщайте.
Флоренция хороша, но уж очень мокра. Но розы до сих пор цветут в саду Boboli на открытом воздухе. А какие драгоценности в галереях! Боже, я просмотрел "Мадонну в креслах" в 63-м году, смотрел неделю и только теперь увидел. Но и кроме нее сколько божественного. Но всё оставил до окончания романа. Теперь закупорился.
Ваше: "У часовни" - бесподобно. И откуда Вы слов таких достали! Это одно из лучших стихотворений Ваших, - всё прелестно, но одним только я не доволен: тоном. Вы как будто извиняете икону, оправдываете; пусть, дескать, это изуверство, но ведь это слезы убийцы и т. д. Знайте, что мне даже знаменитые слова Хомякова о чудотворной иконе, которые приводили меня прежде в восторг, - теперь мне не нравятся, слабы кажутся. Одно слово: "Верите Вы иконе или нет!" (2) Может быть, Вы поймете то, что мне хочется сказать; это трудно вполне высказать. Ах, как о многом хотелось бы поговорить. Пишите мне. Адресс мой:
Italie, Florence, а m-r Th. Dostoiewsky, poste restante. Анна Григорьевна Вам и Анне Ивановне от души кланяется. Ей ведь еще скучнее, чем мне, я, по крайней мере, занят усиленно.
Р. S. Может случиться, что ведь из Ред<акции> "Русского вестника" и не придут к Вам деньги (100 руб.).
Р. S. Я Страхову пишу: В редакцию журнала "Заря", дойдет ли?
Обнимаю Вас,
Ваш Ф. Достоевский.
(1) вместо: так говорю - было: стараюсь об этом уведомлять
(2) далее было: Храбрее, смелее, дорогой мой, уверуйте.
358. H. H. СТРАХОВУ
12 (24) декабря 1868. Флоренция
Флоренция, 12/24 декабря/68.
Вы меня много обрадовали, дорогой Николай Николаевич, во-первых, письмом, а во-вторых, добрыми известиями в письме. На первое письмо Ваше я не ответил уже по тому одному, что Вы адресса Вашего не приложили, хотя письмо то "заключил в моем сердце". Буквально говорю: такие письма, как от Вас, от Майкова, - для меня здесь как манна небесная. Теперь сижу во Флоренции уже недели с две, и, кажется, долго придется просидеть, всю зиму, по крайней мере, и часть весны. А помните, как мы с Вами сиживали по вечерам, за бутылками, во Флоренции (причем Вы были каждый раз запасливее меня: Вы приготовляли себе 2 бутылки на вечер, а я только одну, и, выпив свою, добирался до Вашей, чем, конечно, не хвалюсь)? Но все-таки те 5 дней во Флоренции мы провели недурно. Теперь Флоренция несколько шумнее и пестрее, давка на улицах страшная. Много народу привалило как в столицу; жить гораздо дороже, чем прежде, но сравнительно с Петербургом все-таки сильно дешевле. И все-таки все мечты мои устремлены к Вам, в Россию, в Петербург, да, видно, бодливой корове бог рог не дает. Но какая же, однако, я бодливая корова, помилуйте! Я, может быть, глупая корова, во многих делах - это правда, согласен, но если бодливая, то разве нечаянно.
Что совсем было прекратилась литература, так это совершенно верно. Да она, пожалуй, и прекратилась, если хотите. И давно уже. Видите, дорогой мой Николай Николаич, ведь с какой точки зрения смотреть: по-моему, если иссякло свое, настоящее русское и оригинальное слово, то и прекратилась, нет гения впереди - стало быть, прекратилась. Со смертию Гоголя она прекратилась. Мне хочется поскорее своего. Вы очень уважаете Льва Толстого, я вижу; я согласен, что тут есть и свое; да мало. А впрочем, он, из всех нас, по моему мнению, успел сказать наиболее своего и потому стоит, чтоб поговорить о нем.
Но оставим это, а вот что: что это Вы пишете про себя: "Нет, Вы на меня не надейтесь". Эти слова Ваши не могут иметь серьезного основания, Николай Николаевич. Если Вам стало наконец отвратительно вечно писать, к срокам, заказные статьи, то ведь это и всем нам точно так. Эти сроки и заказы одолевают наконец всякое настроение и всякий жар, особенно к летам. Но успокойтесь, сердцевины Вашего влечения Вы никогда не потеряете. Что же? Не пишите 12-ти статей в год, а пишите три. Это напишете с удовольствием, особенно если разгорячитесь. Но ведь достаточно не только трех, двух, но даже одной статьи покапитальнее, чтоб уж дать тон журналу (новому особенно) и обратить на него внимание. Но ведь главное - редакторство. Редакторство вещь капитальнейшая: свой глаз, своя рука и всегдашнее направление. Теперь же, (1) особенно теперь - это самое главное. Нет, не разуверяйте меня насчет "Зари"! Из писем Ап<оллона> Ник<олаеви>ча и даже из Вашего я вижу, что, к счастью, у нового журнала много будет молодого и горячего; много соберется около него людей, которые захотят что-нибудь сделать. А было бы молодо, будет и свежо; а что будет толково и даже назидательно, - то в этом я, зная Вас, не хочу сомневаться.
Теперь вот что, Николай Николаевич: я жду "Зари"; ради бога, пришлите экземпляр сюда во Флоренцию, и не задерживая. Поставьте на счет (если уж очень надо?). Может быть, как-нибудь и сочтемся. Вы не поверите, что для меня это будет значить! Это надо самому испытать на себе, чтоб постичь. Напишите мне, если не секрет, число Ваших подписчиков. Я Вам пишу: "напишите мне". Это значит, я серьезно убежден, что Вы меня не забудете. Я понимаю, что Вам много дела; но напишите страницу - для меня и то будет радостью. Вы да Ап<оллон> Ни<колаеви>ч - только ведь двое и есть у меня. Я надеюсь через месяц совершенно отработаться в "Русский вестник", но зато этот месяц буду сидеть, не отрываясь от работы. Хорошо еще, что во Флоренции тепло, хотя и сыро; а в Милане я не знал, сидя дома, во что закутаться. Про Швейцарию же и говорить нечего - это Лапландия.
Да, дорогой мой, много бы хотелось переговорить с Вами; после 2-х лет, я думаю, даже и взгляды и убеждения должны отчасти измениться!
То, что Вы мне пишете про Данилевского, меня очень интересует. Ведь он непременно должен быть тот отчаянный фурьерист (и натуралист) кажется Данилевский, которого я тогда знал. Исполать ему - коли в силах был из фурьериста стать русским, да еще передовым, как Вы рекомендуете. Жду его статьи как голодный хлеба.
Итак, наше направление и наша общая работа - не умерли. "Время" и "Эпоха" все-таки принесли плоды - и новое дело нашлось вынужденным начать с того, на чем мы остановились. Это слишком отрадно. А знаете, не худо бы в продолжение года, в "Заре", пустить статью об Аполлоне Григорьеве, то есть не то чтоб биографию, а вообще о его литературном значении. Пишу Вам наугад: в Редакцию "Зари". Надеюсь, дойдет. Мой адресс:
Italie, Florence, а M-r Th. Dostoiewsky poste restante. До свидания, жена сейчас напомнила, чтоб я не забыл Вам написать от нее поклон. Если б Вы знали, как мы часто обо всех вас вспоминаем. Одни сидим. Но вот я отработаюсь и - не без милости же бог! Может, и возвращусь как-нибудь в будущем году в Петербург. То-то радость! Того только и жду. А покамест до свиданья.
Ваш искренне Федор Достоевский.
(1) было: Вот что
ПИСЬМА, ИЗВЕСТНЫЕ В ПЕРЕВОДЕ С ИНОСТРАННЫХ ЯЗЫКОВ:
ПИСЬМА, ИЗВЕСТНЫЕ В ИНОЯЗЫЧНЫХ ПЕРЕВОДАХ
1867
1868
336. С. Д. ЯНОВСКОМУ
21-22 февраля (4-5 марта) 1868. Женева С французского:
Женева, 21 февраля/4 марта 68.
Дорогой, добрый и старый друг Степан Дмитриевич,
Я виноват перед Вами и кажусь из-за своего молчания бессовестным, но знайте же всё: 18 декабря я уничтожил всё, что написал для "Русского вестника", начал писать новый роман и с 18 декабря по 18 февраля отправил 11 1/2 печатных листов в редакцию "Русского вестника". Работал я день и ночь, не щадя здоровья. Что же касается ответов на письма, то пока не были отосланы эти одиннадцать с половиной листов, я и не отвечал никому. Послезавтра я приступаю к третьей части, которую мне надо окончить за 25 дней, - в таких условиях есть ли у меня время даже для друзей? Сердце мне подсказывало, что Вы не станете сомневаться во мне.
