— Ой, не могу! ГОН-ГЕН-ДЗУКУРИ!
— He-а, РЫБИЙ ХВОСТ!
Два придурка нашли общий язык. В буквальном смысле слова.
В последний тайваньский вечер вся честная компания снова собралась вместе на вечернюю трапезу. Устроились по своему обыкновению — в подозрительном дворике с готовящейся на улице едой, старым пыльным порталом Бё и пластмассовыми столиками. Тут же явился огромный местный кот. Порода у них тут такая, что ли, — тощие, носатые, рыжие и огромные. Как из инкубатора. Кот нагло завопил и потребовал дань.
— Во бизнесмен! — захихикал Косида…
А потом начался ливень. Тетенька — владелица забегаловки принесла нам два огромных рваных зонтика и установила над столами. Сначала было неплохо, только сильно пахло мокрым брезентом. А потом вода полилась между зонтиками и в дырочки, и пришлось эвакуироваться в близлежащий то ли ангар, то ли гараж… Там заново поставили мокрые столы, и мы опять за них уселись. Наши стали пить портвейн, а я не хотела: и так по ощущениям сплошной бардовский фестиваль… Ливень просто безумный, стена воды с неба. Кот тоже пришел — еще еды требует. Народ принимает живое участие: «Свинину он не очень, дайте ему лучше рыбы… А это что? Лягушка? Пусть ест лягушку, они ему вроде нравились. Ой, не ест почему-то… Да потому, что она слишком большая! Такую тяжело съесть!» — Токийская барышня наклоняется и палочками разрывает лягушку на несколько кусков. Кот принимается за еду. «Эти мужчины ничего толком не умеют! Даже кота покормить!» — «А я в прошлом году на Бивако[54] вот такущих угрей ловил!» — «Врешь ведь!» — «Да правда, правда, вот такущих!»
Реставратор старинных документов Саката сидит ближе всех к дождю. Он слегка наклоняется к стене ливня и поет старинную японскую песню «Натсу-ноаме» — «Летний дождь». Переливы его мягкого баритона завораживающе красивы. Так сейчас редко кто поет, говорят… Разве что Саката… «Летний дождь размывает глину и разносит слухи о нашей любви, которой не быть на этой земле…»
Тоненький таец Лу Чань — студент. В охране памятников он на практике. И с нами в ресторане-гараже под дождем — тоже по долгу службы. Он художник и в октябре поедет стажироваться в Италию. Стипендия — на два года. Ведь в Италии такая школа! Италия — мечта Лу Чаня. У него даже имя почти итальянское: Лу Чань — Лучано…
— Только я боюсь, — говорит он мне. — Там же все не такие, как я, понимаешь, это же Европа, и так далеко от дома. Ты вот не боялась?
— Боялась, наверное… Но я поехала.
— И как тебе?
— Мне супер! И у тебя все устроится, вот увидишь!
— Правда???
— Правда, правда!
Дождь прекратился, и нам уже пора в гостиницу, а завтра чуть свет уезжаем. А Лу Чаню надо домой. И потом в Италию. Честно сказать, я не знаю, как шумные и немного высокомерные итальянцы примут маленького тайского художника Лу Чаня. Не будут ли они его обижать? Хотя художники, наверное, не будут. Нет, нет, конечно не будут! Пусть ему повезет увидеть фрески Леонардо и все остальное, чего ему так хочется. Пусть ему повезет…
— Господин Саката! — поворачиваюсь я к певцу. — Да!
— Вы на каком-нибудь музыкальном инструменте играете?
А что еще, скажите, можно подумать про человека, который умеет ТАК суперски петь?
— Я дую в рог, — улыбается Саката.
По радостному хихиканью Сакураи я понимаю, что в ответе Сакаты кроется какой-то подвох. Прижимаю этих старых прохиндеев к стенке. Предчувствие меня не обмануло. Так говорят, когда имеют в виду вранье. У нас ведь тоже иногда бывает. Помните: «Вы на чем играете? Только на нервах ближних».
Назавтра — день возвращения в Японию. Но утром наша компания успевает еще зарулить в столичный Национальный музей Тайваня. Он расположен в большом дворце китайского вида. Музей большой, там уйма всяких свитков и прочей мишуры. Самое интересное — приличная коллекция китайского фарфора разного времени. И тоненькие чашечки с бамбуковым рисунком, и грубые фиолетовые «миски» идеальной формы. Красиво. А в подвале — собрание древней китайской медной посуды. Кажется, погребальной. Эпохи Шан, Чжоу и Цин, если не ошибаюсь. Тазы, котлы, сосуды для воды и вина. Некоторые сосуды даже в виде кошек. С крышками. Очень симпатичные. Одно чудовище мне опознать не удалось — эдакая плоская перевернутая ступа с ручкой, вся усаженная шипами. Это что? Но единственное, что смог по этому поводу предположить Сакураи, так это то, что штукенция пригодна для тех случаев, когда надо кого-то огреть по голове. Однако после мы выяснили истину в таблице с рисунками. Это был музыкальный инструмент. Вот только как на нем играли???[55]
После двух часов пробега по музею, когда все наши собрались наконец внизу, я получила немалое удовольствие от одного подслушанного разговора: Сакураи рассказывал Сакате про нас с Косидой. Мы, мол, вместо просмотра культурных ценностей азартно складывали в вестибюле большие паззлы с китайской живописью. Ну складывали, верно, не врет профессор Сакураи. Жаль только, что он забыл упомянуть о том, что сам принимал в этом процессе самое живейшее участие… Ну да ладно.
Уезжаем. Киотский сэнсэй тащит в торбочке старинную резную доску из какого-то храма. Доска ажурная и дырчатая, с раскрашенными тиграми и ламами. Будет, наверное, химсостав красок изучать.
— Косида, а его с этой доской таможня выпустит?
— Не знаю. Может, у него разрешение на вывоз есть. А может, и нет. У этой компании вечно все набекрень — непременно кого-нибудь с чем-нибудь на таможне ловят. Куда без этого!
А Саката в Японию пока не возвращается — остается еще на пару дней, трясти архивы. Он уезжает от нас в желтом старом такси. За секунду до отправления вдруг высовывается, кричит мне: «Будь осторожна!» и красноречиво щелкает себя пальцем по кадыку. Старый русский жест про перебор спиртного. Научился у меня, ясное дело. Не знаю, где это ему пригодится, но почему-то приятно.
На эскалаторе в здании порта стоящий на ступеньку ниже меня Сакураи вдруг пошатывается и начинает падать вниз. Я инстинктивно выкидываю вперед правую руку, хватаю профессора за шкирки и ставлю назад на ступеньку. Его тело оказывается практически невесомым. Не обиделся бы, кстати, за такое непочтительное обращение. Нет, хихикает как ни в чем не бывало. И правильно — с лестницы лететь небось гораздо неприятней.
Начинается тайфун. Мы даже не знаем, сможем ли отбыть на родину. Небо стало безумно черным, ветер гнет к земле вихрастые пальмы. Дождь идет стеной. Но все это очень недолго. Мы отчаливаем. На обратном пути — радуги, радуги, радуги в запоздавших отступить тучах. Я пялюсь в небо, как ненормальная: «Сэнсэй, радуги!» Сакураи щурится на солнце и смеется, указывая на сияющие фиолетово-оранжево-зеленым небесные дороги: «Твои звери?» Наверное, мои, чьи же еще…
