Нора вышла из дома, вынести мусор в бак. Песок слегка холодил босые ноги, а воздух был комфортно теплый. Нора подошла к берегу океана и встала, глядя на белые, живые россыпи звезд. Сзади открылась и с шумом захлопнулась сетчатая дверь. Дэвид и Говард, невидимые в темноте, направились к ней, шурша по песку.
– Ты все сама убрала – спасибо. – Дэвид коснулся ее спины. Нора напряглась, с трудом подавляя желание отодвинуться. – Извини, что не помог. Мы заговорились. Говард подал несколько хороших идей.
– Я совершенно очарован вашими руками, – объявил Говард, имея в виду сотни снимков, сделанных Дэвидом. Он поднял вынесенную прибоем палку и со всей силы швырнул в воду. Они услышали плеск и лижущий шорох волн, потащивших ее в море.
Коттедж, как фонарь, высился в круге света, но их троих окружала кромешная тьма, и Нора едва различала не только лица Дэвида и Говарда, но и свои собственные руки. Тени и бестелесные голоса в ночи. Разговор вертелся вокруг техники съемок и процесса обработки фотографий. Норе хотелось кричать. Она уже завела одну босую ногу за другую, собираясь развернуться и уйти, когда ее бедра коснулась чья-то рука. Нора замерла, испуганно, выжидающе. Миг спустя легкие пальцы побежали вверх по шву ее платья – Говард. Его рука проникла в карман сарафана: тайное тепло, прижавшееся к ее телу.
Нора затаила дыхание. Дэвид все расписывал свои работы. Прошла секунда, другая. Нора в темноте чуть повернулась, и ладонь Говарда горячим цветком раскрылась на тонкой ткани, на животе, все еще по-девичьи плоском.
– Что ж, верно, – раздался глуховатый, размеренный голос Говарда. – С этим фильтром приходится жертвовать четкостью. Но эффект определенно того стоит.
Нора медленно-медленно выдохнула, гадая, чувствует ли Говард бешеную пульсацию ее крови. От его пальцев шел жар. Желание пронизывало ее до боли, накатывало волнами, отступало, вновь накатывало. Нора стояла очень тихо, слыша только свое учащенное дыхание.
– А камера-обскура на один шаг приближает вас к процессу, – продолжал Говард. – Просто поразительно, как она выхватывает картинку. Мне хотелось бы показать ее вам. Придете?
– Завтра мы с Полом идем в море ловить рыбу, – ответил Дэвид. – Может быть, послезавтра.
– Я, пожалуй, пойду в дом, – ослабевшим голосом произнесла Нора.
– Норе надоело нас слушать, – заметил Дэвид.
– Ничего удивительного, – усмехнулся Говард. Его рука быстро и твердо, как птичье крыло, прошлась по нижней части ее живота и выскользнула из кармана. – Если хотите, приходите завтра утром, – предложил он ей. – Я буду рисовать картины с помощью камеры-обскуры.
Нора молча кивнула, представив себе луч, пронзающий тьму и рождающий на стене чудесные образы.
Говард вскоре ушел, почти мгновенно растворившись в темноте.
– Мне он понравился, – сказал Дэвид позже, когда они вошли в дом. Кухня блистала чистотой – никаких свидетельств ее предвечерних мечтаний.
– Нора, запустив руки в карманы, стояла у окна, смотрела на темный пляж и слушала шорох волн.
– Мне тоже, – кивнула она.
* * *
Дэвид и Пол встали еще до рассвета, чтобы попасть на рыбацкую лодку. Пока они собирались, Нора лежала в темноте, наслаждаясь прикосновением простыней, прислушиваясь к возне мужа и сына, которые очень старались не шуметь. Потом – шаги, рев мотора, быстро стихший вдали. Нора не шевелилась, вялая, как полоска света на стыке неба и океана. Затем приняла душ, оделась и приготовила кофе. Съела половинку грейпфрута, помыла посуду, аккуратно убрала ее и вышла за дверь. На ней были шорты и бирюзовая блузка, расписанная фламинго; белые кроссовки, связанные вместе шнурками, болтались в руке. Морской ветер сушил ее влажные после душа волосы, разметав их по лицу.
Пройдя примерно милю по пляжу, она подошла к коттеджу Говарда – близнецу их собственного. Босиком, как и Нора, в белых шортах и не застегнутой оранжевой рубашке в клетку, Говард сидел на веранде, склонившись над полированным ящиком темного дерева. Когда она приблизилась, он поднялся:
– Хотите кофе? Я смотрел, как вы идете по пляжу.
– Благодарю – нет, – отказалась она.
– Уверены? Кофе ирландский. Как говорится, со встряской.
– Разве что чуточку позже. – Она поднялась на веранду, провела рукой по красному дереву ящика. – Это и есть камера-обскура?
Он кивнул.
– Взгляните.
Она села в кресло, еще теплое после него, и приникла к глазку. Там было все: длинная полоса пляжа, скопище камней, парус на горизонте. Ветер в кронах казуарин, так похожих на сосны. Все крошечное, очень четкое, помещенное в рамку, но живое, не статичное. Нора, моргнув, подняла глаза и обнаружила, что мир вокруг переменился самым волшебным образом. Цветы на фоне песка, яркие полоски кресла, пара, гуляющая по берегу моря, поражали особой насыщенностью красок и были намного живее, чем она себе представляла.
– О-о, – только и сказала она, снова заглядывая в ящик. – Потрясающе! Такое точное, насыщенное изображение. Видно даже, как ветер колышет деревья.
– Говард засмеялся: Удивительно, да? Я знал, что вам понравится.
Она вспомнила маленького Пола, его ротик, округлявшийся до абсолютно ровного «О», когда он лежал в кроватке и вдруг видел над собой какое-то обыденное чудо. Нора опять приникла к глазку, чтобы потом, оторвав взгляд, еще раз увидеть, как преобразится мир. Даже свет, освободившись от рамок темноты, трепетал, как живой.
– Так красиво, – прошептала она. – Просто нестерпимо.
– Я знаю, – улыбнулся Говард. – Ну, идите. Слейтесь с красотой. Дайте мне нарисовать вас.
Она шагнула на горячий песок, в пекло побережья. Повернулась, встала перед Говардом. Он склонил голову к объективу. Нора следила за его рукой, движущейся по альбомному листу. Ее волосы почти горели – солнце накрыло их своей плоской горячей ладонью, – и она вспомнила, как позировала вчера, и позавчера, и раньше. Сколько раз она, объект и тема снимка, застывала вот так, заперев на замок свои мысли, в надежде вызвать к жизни или сохранить то, чего в действительности не существует?
Так же стояла она и теперь, женщина, превращенная в собственную миниатюрную копию немыслимого совершенства; свет переносил на зеркало самую ее суть. Руки Говарда, с длинными пальцами и аккуратно подстриженными ногтями, рождали ее образ на альбомной странице. Она вспомнила шевеление песка под бедрами, когда лежала перед камерой Дэвида, и то, как Дэвид и Говард обсуждали ее – не женщину из плоти и крови, но изображение, форму. Собственное тело вдруг показалось ей очень хрупким. Она перестала быть деловой женщиной, способной отправить туристов хоть на край света, и превратилась в нечто невесомое, готовое улететь с первым порывом ветра. Она вспомнила руку Говарда, прожигающую сквозь карман ее кожу. Ту самую руку, которая водила сейчас по бумаге, рисовала ее.
