– Ну-у-у… понимаешь, – перешел я на язык литературной критики, – ода – это довольно жесткая поэтическая форма, своего рода канон. В оде ты не сможешь критически подойти к рассматриваемой теме, ты должен будешь просто воспевать выбранный предмет! Кроме того, ода – это слишком высокопарно, а мне кажется твоя муза более склонна к… иронии, сарказму… Или я ошибаюсь?!
Фрик задумчиво посмотрел в мое забрало и… промолчал. А я, спустя мгновение, добавил:
– Если мне будет позволено дать совет будущему классику, то твоему творению… – сделав крошечную паузу, чтобы был ясен мой «кивок» в сторону прежней темы разговора, я продолжил, – … надо дать название… ну, допустим… э-э-э… «Похвальное слово Глупости»! Вот когда ты сможешь развернуться во всю ширь своего таланта! Если он у тебя, конечно, есть!
С десяток минут после этих моих слов, мы двигались в полном молчании, а затем шут энергично кивнул:
– Ты прав, сияющий дан, именно «Похвальное слово Глупости»!
– А теперь ты мне объяснишь, – тут же подхватил я, – почему именно мое поведение навело тебя на эту… тему?
И снова Фрик долго молчал, прежде чем проговорить, тонким фальцетом вновь вернувшимся заиканием и пришепетыванием:
– Ты сделал глупость, оставив в живых дана Когга!.. Глупость!!
– Я сдержал слово… – мягко возразил я, – держать слово, данное даже врагу – прерогатива благородного человека, человека чести, и эта прерогатива не имеет никакого отношения к уровню его ума или глупости!
Я замолчал, и шут так же молча шагал рядом с моим стременем. Это продолжалось довольно долго, и мне уже показалось, что у Фрика закончились аргументы. Однако я ошибся. Сначала Фрик начал что-то тихо, с подвыванием нашептывать себе под нос, словно складывая какое-то сложное заклинание. Потом он принялся размахивать руками в такт своим подвываниям и при каждом почти шаге слегка подпрыгивать и раскачиваться из стороны в сторону. Тут я даже немного испугался – что если в его голой голове какой-нибудь винтик окончательно соскочил со своего места! Но в этот момент пришепетывание и подвывание шута сделались немного громче, и я начал различать слова!
– … Глупость будет! И пусть кой кто меня осудит, Но возвеличить сей предмет, В котором преуспели люди, Мне, право, не под силу, нет! Ведь Глупость не имеет дна, Она порою выше неба, Мест – там, где Глупость не видна Не знаю я, а где я не был?! Вчера я во дворце обедал, А ужинать пошел в приют, И там, и там на корке хлеба Мне Глупость в соусе дают…
Закончив свою шепелявую декламацию, Фрик бросил в мою сторону косой взгляд, словно ожидая от меня бурной критики, однако я молчал. Тогда он прибавил шагу, обогнал Пурпурную Дымку метров на пять и снова принялся что-то бормотать себе под нос.
А солнце, между тем, уже висело совсем низко над горизонтом. Коричневая лента дороги была пуста, и мне вдруг пришло на ум, что за целый день путешествия по ней мы не встретили ни одного путника, ни одной повозки, словно эта замечательная дорога никому не была нужна.
– Фрик, – позвал я шута, – а что, на этом тракте всегда так мало людей?
Бормотание шута смолкло, будто бы споткнувшись о некую преграду, и Фрик обернулся ко мне. Несколько секунд он смотрел в мое забрало, явно не узнавая меня, а затем, тряхнув головой, ответил:
– Нет, обычно здесь много народу, но сегодня в Ушицах праздник, День Избавления от Напасти, поэтому все те, кто приглашен уже в селе, а кто не приглашен – ни за что не приблизится к Ушицам ближе чем на пять тысяч шагов.
– Почему? – Удивленно спросил я, – Разве это село во время проведения праздника представляет какую-то опасность?
– Да какая там опасность, – потешно пожал плечами Фрик, притормаживая и снова ровняясь с моим стременем, – просто эти земляные кхметы считают по простоте своей каждого, кто является к ним в этот день без приглашения, пособником Напасти, но они ж его не убивают!.. – Фрик вскинул на меня взгляд и раздумчиво добавил, – разве что изредка!
– Вот как? Изредка?.. А что же они делают с незваными гостями… э-э-э… постоянно?
– Да разное… – шут снова пожал плечами, – иногда руки-ноги ломают, иногда вешают за шею, правда, не до смерти, иногда просто палками колотят. Но во-первых, это, как правило, бывают люди не местные – местные-то все знают порядки в Ушицах, а во-вторых, таких, как я они вообще не трогают.
– Почему? – Спросил я.
– Они считают, что такие, как я не могут быть пособниками Напасти… – шут опять бросил короткий взгляд в мою сторону и счел необходимым добавить, – мал, хил, лыс, беззуб и к тому же выпить не дурак!
– Тогда как же они отнесутся ко мне? – С усмешкой поинтересовался я.
– Ну, господин сияющий дан, ты в их понимании просто идеал пособника Напасти – высокий, здоровенный, и к тому же в доспехах. Да не в простых, а в кровавых! Самый настоящий пособник Напасти!
– Та-а-ак… – задумчиво протянул я, – тогда, может быть, нам не стоит сегодня появляться в этих самых Ушицах?.. Нет, я конечно же не боюсь подгулявших кхметов, но, сам понимаешь, я не могу позволить им повесить себя, даже если они вешают своих гостей и не до смерти, и уж тем более я не позволю ломать себе руки-ноги или избивать себя палками. Так что, если это кхметское сборище решит устроить надо мной расправу, я вынужден буду защищаться, а изрубить в капусту половину жителей села мне крайне не хотелось бы!
Фрик согласно кивнул своей лысой башкой и прошепелявил:
– Я подумал тоже самое, а потому взял на себя смелость запастись приглашением. Вот видишь? – Он выдернул из кармана штанов короткую, ярко раскрашенную палочку, – а кроме того, я договорился с одним… э-э-э… вольным кхметом о ночлеге. Останавливаться в сельской гостинице в эту ночь не стоит…
Тут он снова быстро взглянул на меня и задумчиво добавил:
– Правда, приглашение мое на два лица, а у нас на двоих три лица… – и предложил, – но ты не говори, что у тебя под этой стальной рожей имеется еще одно, вполне человеческое лицо. Может быть, никто из этих темных кхметов об этом не догадается!
В этот момент коричневая лента дороги взобралась на холм, и с этого холма я увидел раскинувшееся у его подножия село. Оно было велико – никак не меньше сотни домов, рассыпавшихся по двум берегам огибавшей холм речушки, при этом большая часть села располагалась с нашей стороны реки. Северный тракт прорезал село и упирался в широченную площадь, с правой стороны которой высилось большое четырехэтажное здание, по обоим бокам которого притулились два домика поменьше. Напротив главного здания, почти посредине площади, темнело какое-то странное пятно, но с этого расстояния не мог определить, что это такое. С левой стороны площадь подпирали шесть рядов длинных, во всю ее ширину, и очень узких то ли столов, то ли прилавков, между которых сновали толпы людей. Это людное место живо напомнило мне самый обычный базар в любом из наших сел.
По берегу реки бежала другая дорога. Была она раза в два уже Северного тракта и отливала странным, угольно черным цветом, словно кто-то огромный присыпал ее… мокрыми головешками. Дорога эта также упиралась в площадь, но ее черная лента дважды рвалась – площадь была коричневого цвета, и под прилавками рынка дорожной черноты не было видно.
За площадью тракт сужался и почти сразу же выкатывался на мост через речку, а на противоположном берегу он снова расширялся до прежнего размера и, прорезав заречную часть села, прятался под кронами деревьев довольно большой рощи. За рощей коричневая полоса тракта уходила к самому горизонту между невысоких покатых холмов, покрытых короткой травой и небольшими зарослями низкого кустарника.
