В четверг, 12 августа, от Алексея тоже не было известий. Вера решила, что он скорее всего уехал куда-нибудь по срочному делу.
В пятницу, 13 августа, Владимир не приехал домой обедать и вообще вернулся очень поздно, в одиннадцатом часу вечера. Вера сильно беспокоилась, несколько раз пыталась связаться с ним посредством телефона, но в конторе никто не отвечал. Вера успокаивала себя тем, что Владимира могли срочно вызвать к кому-нибудь из клиентов, туда, где нет телефона, например, за город, в какой-нибудь дачный поселок. Придумывала и другие объяснения, но все они были надуманными, неубедительными и совсем не успокаивали. Скорее, наоборот, усиливали тревогу.
Владимир приехал сам не свой – осунувшийся, сутулый, с красными влажными глазами и сильно пьяный. Вошел, обнял Веру и заплакал. Это было очень непривычно – муж, плачущий у нее на плече. Вера сразу поняла, что произошло не просто нечто плохое, а нечто очень плохое, ужасное, непоправимое.
– Алексей застрелился, – услышала она сквозь рыдания. – У себя дома… Нет сомнений, что сам… Никак не объяснил… Ни письма, ни даже записки… Прости, Вера, мы не сможем поехать сейчас в Ялту…
– Какая Ялта! – возмущенно простонала Вера, чувствуя, что пол уходит у нее из-под ног. – Зачем нам Ялта?!
Пятница. Тринадцатое.
20
«10 августа тобольский миллионер Квашнин устроил дебош в буфетном зале Николаевского вокзала. Причиной послужил отказ других посетителей буфета от дармового угощения, выставленного Квашниным по случаю своего возвращения из Швейцарии. Потребовалось вмешательство полиции. Квашнин без пререканий оплатил на месте нанесенный буфету урон, после чего отбыл в Тобольск».
* * *
«Сильный пожар произошел вчера вечером на Донской улице в приюте для престарелых женщин, известном многим горожанам как дом Поповой, по имени его бывшей владелицы. Пожар полностью уничтожил один из флигелей. К счастью, обошлось без человеческих жертв. Ущерб от пожара оценивается в 7500 руб.».
Ежедневная газета «Московский листок», 11 августа 1910 года Письмо принес не почтальон, а молодой розовощекий офицер, назвавшийся поручиком Кальнингом. Увидев его на пороге, Вера, уже успевшая привыкнуть к плохому, заподозрила, что по ее душу явился очередной убийца. Когда правая рука поручика потянулась не к кобуре, а к висевшему у него на боку планшету, Вера немного успокоилась. Окончательно она смогла успокоиться лишь после того, как увидела поручика в окно, садившимся в пролетку. Пролетка была похожа на обычную, извозчицкую, только вместо бородатого автомедона на козлах сидел солдат.
«Г-же Вере Васильевне Холодной» – было написано на конверте торопливым, размашистым почерком. Вера зачем-то поглядела конверт на свет, потеребила в руках, а затем прошла в кабинет к Владимиру, села за стол и вскрыла письмо. Развернула единственный бывший там лист и прочла следующее:
«Многоуважаемая Вера Васильевна!
Прошу Вас быть завтра к двум часам пополудни в доме Военного ведомства на Арбате. Покажите при входе это письмо, и Вас тотчас же проводят ко мне.
Искренно Вас уважающий пол. Ерандаков».
Вера не знала полковника с такой фамилией, она вообще ни с кем из Ерандаковых не была знакома. Владимир смог припомнить только одного Ерандакова, начальника Нижегородского губернского жандармского управления, но у того вряд ли возникла бы нужда встречаться с Верой.
Если бы письмо принес почтальон и Веру в нем пригласили бы в какое-то иное место, а не в дом, принадлежавший Военному ведомству, то она туда не пошла бы. Но манкировать подобным приглашением было несообразно и в какой-то мере неприлично. Ясно же, что встреча важная, иначе приглашение с офицером не прислали бы.
После 10 августа Веру больше не беспокоили. Она объясняла это двумя обстоятельствами – смертью Алексея и возвращением Спаннокки в Вену (об этом Вера прочла в «Ведомостях»). У того, кто занял место Алексея, должно быть, имеются свои помощники, а «Иван Иванович» не напоминает о себе, потому что знает об отъезде Спаннокки. Все закончилось.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Иногда было немножко жаль того, что все закончилось. Вера неизменно ужасалась этой глупой и неуместной мысли, гнала ее прочь, но вредная мысль любила возвращаться. Причем выбирала для этого самые неподходящие моменты, такие, как прогулка с мужем, тихий семейный ужин или еще что-то в этом же роде, вплоть до самых интимных моментов. Стоит только немного порадоваться тому, что жизнь стала много спокойнее, как что-то засвербит внутри: «Скучно, скучно, скучно…» Искушение, а известно кто любит так искушать, нечего поддаваться.
Терзаемая великим любопытством, Вера решила прибегнуть к гаданию. Взяла Библию, раскрыла наугад, ткнула пальцем, не глядя, а затем прочла выбранное место. Зачем-то вслух, хотя можно было читать и про себя.
– «Когда исполнится число семян в вас, ибо Всевышний на весах взвесил век сей, и мерою измерил времена, и числом исчислил часы, и не подвинет и не ускорит до тех пор, доколе не исполнится определенная мера…»
Чтобы придать гаданию побольше ясности, Вера поднялась на строчку выше и прочла вопрос, на который давался ответ. Тоже вслух, точно беседовала с кем-то.
– «Доколе таким образом будем мы надеяться? И когда плод нашего возмездия?»
Так и есть. Всему свое время, свой черед. Мерою измерены времена… Сердце тревожно сжалось, но Вера отругала себя за глупую выходку (Библия не для гаданий предназначена, а для благоговейного чтения) и весь вечер старалась как можно меньше думать о завтрашней встрече с неизвестным ей полковником. Вечером думать поменьше получалось, потому что Владимир был дома и отвлекал разговорами (в последнее время он старался вечерами больше бывать с Верой, а не сидеть в кабинете). А вот утром Вера от нетерпения места себе не находила. Встала ни свет ни заря и начала то и дело поглядывать на часы, как будто от этих поглядываний время могло бы ускорить свой бег. На Арбат приехала в четверть первого и до назначенного времени гуляла взад-вперед, любуясь деревьями в осеннем желто-багряном уборе и думая о том, что в красоте увядания есть своя, особая, прелесть. Эта красота мимолетна, и оттого при любовании ею пронзительно щемит сердце. Развела в уме такую сентиментальщину, что забыла о времени и в результате опоздала на пять минут. Сказать кому, что можно приехать сильно загодя и тем не менее опоздать, так не поверят.
От двухэтажного светло-желтого особняка веяло надежностью, основательностью. Вера с усилием потянула на себя тяжелую дверь, вошла в темноватый вестибюль, показала письмо мгновенно оказавшемуся около нее военному (не обратила внимания, офицер то был или кто-то из нижних чинов) и была препровождена им в один из кабинетов первого этажа.
Полковник Ерандаков, одетый в военную, как и положено полковнику, форму, сидел за столом и что-то писал. Увидев Веру, он встал, представился и пригласил ее сесть на стул, приставленный к его столу. Ерандаков Вере не понравился нисколько. Он был лыс, круглолиц, невысок, коренаст и вкрадчив. Внешностью и манерами он походил на кота, этакого Котофея Котофеевича, только усы не кошачьи, а небольшие, но по стальному блеску глубоко посаженных глаз Вера сразу поняла, что перед ней человек из числа тех, кто мягко стелет, да вот только спать на этом «мягком» бывает жестко.
– Пишу прошение на высочайшее имя о награждении особо отличившихся сотрудников, – зачем-то пояснил полковник, отодвигая в сторону недописанный лист. – Одни отличаются, другие предают. Такова жизнь. Прошу прощения, что принимаю вас в столь стесненных обстоятельствах, но у меня в Москве своего кабинета нет, приходится ютиться по углам…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Вера в кабинете ничего стесненного не видела. Обыкновенный кабинет, обставленный казенной мебелью. Два окна, на обоих распахнуты форточки, отчего в кабинете довольно свежо. Не хоромы, и ковра на полу не постелено, но и прощения просить не за что. «Подлизывается, – решила она. – Значит, ему что-то от меня надо».
