запястьем. Подобных рук у мужчин я не видела, они явно относилась к другой сущности. Это потом оказалось, что руки сильные, но как оперные тенора в быту говорят на тон ниже, так музыканты, снимая напряжение, отпускают пальцы в безвольное плавание.
– Дон, – представился аспирант.
Рука вяло коснулась моей ладони, не удостоив пожатием, между тем от неё явно исходила странная энергия, вызвавшая ответное покалывание. В голове зазвенело, и я полетела высоко, выше балкона и овальных портретов знаменитых композиторов, прямо под купол зала и оттуда увидела себя – счастливую, рядом с красивым блондином.
Моя жизнь стремительно катилась… куда? Если бы хоть одним глазком заглянуть в будущее. Впрочем, это ничего бы не изменило в настоящем.
3 августа.
Наконец я пришла в себя.
– Ксения.
– О! – с любопытством воскликнул Дон. – Какое мистическое совпадение: я появился на свет в день памяти Ксении Петербуржской, 6 февраля, или 24 января по старому стилю.
– В день ангела, – уточнила я, уверенная в своей правоте.
– Нет, памяти. Когда она родилась и когда преставилась, точно неизвестно. Где-то конец XVIII-го – начало XIX-го века.
Я сконфузилась:
– Откуда это известно?
– Читал православный календарь.
Вот это да! Студентка-гуманитарий даже понятия не имела о чём-либо подобном. Именно от Дона я потом узнавала вещи, которые любопытствующим открылись только после доступности спецхранов. У воспитанных в эпоху советского единомыслия интеллектуальный багаж обкусан со всех концов вбитыми в голову псевдосмыслами, родительским невежеством и воинствующим атеизмом, который Вольтер по опасности приравнивал к фанатизму, называя эти явления двумя чудовищами, способными пожрать общество, что и происходило на протяжении 70 лет в России. Но при советах Вольтер считался вздорным старикашкой, приятелем Екатерины II. Историю писали дрессированные учёные, основное место в ней занимала большевистская идеология и безвредные бесполезные факты, вроде слонов Ганнибала. В седьмом классе на уроке истории я так осрамилась, что запомнила на всю жизнь: отвечая у доски о причине крестовых походов, сказала, что рыцари шли освобождать от неверных гроб «исподень» – слово, по крайней мере, хоть сколько-нибудь мне понятное, про «господень» я ни от кого не слыхала. Прости меня, Боже, не ведала, что говорила.
Ничего этого я тогда, конечно, не подумала, так, мелькнула мысль о ничтожности собственных знаний, зато сердце бешено колотилось под влиянием невидимых волн, исходивших от златокудрого беса. Но надо что-то сказать, чтобы не прервалась тонкая нить возникшего притяжения.
– А Дон – это прозвище?
– Нет. Сокращённое от Донат, что на латыни значит «подаренный». Отец решил назвать меня в честь деда, а маме всё равно, я у неё седьмой.
– Ух, ты!
– Ничего особенного, Карузо был девятнадцатым. В нумерологию верят обиженные судьбой. А вы часто здесь бываете? Обожаете классику? – спросил аспирант чуть насмешливо.
– Да, – сказала я, подстраиваясь под его иронию. – Неровно дышу.
– И чья музыка вам нравится?
Я улыбнулась как можно снисходительнее:
– Задание из цикла «Кого ты, детка, больше любишь: папу или маму?»
Дон настаивал:
– Но всё-таки.
Отчего ему пришло в голову меня экзаменовать? Вот ещё!
– Вообще-то, предпочитаю оперу, – сказала я заносчиво. – Видели новую постановку «Сказания о граде Китеже»?
– А, русский «Парсифаль». Был на генеральной. Хорошая трактовка, и исполнители не подвели. К опере я тоже неравнодушен, – сказал Дон и помахал рукой кому-то из знакомых. Испугавшись, что на этом общение закончится, я защебетала:
– А ещё мне нравится скрипка. Сейчас у всех на слуху Альбинони – адажио соль минор для органа и струнных. Такая красота! Плакать хочется.
В этот момент Орленин повернулся, и я увидела у него на шее тёмное пятно, натёртое подбородником. Ба! Да он скрипач! Вот опростоволосилась! Надо было назвать какую-нибудь серьёзную пьесу – скрипичный концерт Венявского или Сарасате.
И вдруг услыхала радостный возглас:
– Какое совпадение! Мне тоже нравится Альбинони, именно сегодня он звучал у меня в голове с самого утра! Знаете, как это бывает?
– Да, да! – заверила я торопливо и слишком горячо.
Глаза Доната увлажнились, и я почувствовала своё сердце, а ноги стали ватными. Отсутствие опыта не позволило мне сразу распознать, что случилось. Эротика, секс – тогда таких слов не говорили, а если думали, то другими словами, простыми и грубыми и только простые и грубые люди, а эти – другие, они от искусства. О том, что было сказано томной даме, я как-то позабыла и поспешила продолжить диалог:
– Учились у Янкелевича?
Я назвала единственно знакомую мне фамилию скрипичного педагога и попала в точку.
– Да. За ним стоит много громких имён, хотя большинство воспитанников играет в оркестрах. Он не бог, как некоторые считают, и падок на подношения, но меня, нищету заштатную, отметил и в люди вывел.
– А как распознал?
– Кроме наличия абсолютного слуха, есть много вещей, которые могут подсказать, есть ли в ребёнке задатки хорошего скрипача. К тому же я же левша! Янкелевич заставлял учеников пропеть мелодию, которую играли на инструменте, и не просто точно, но с нужной исполнительской экспрессией. Тех, кто этого сделать не мог, переводили к молодым педагогам. Но к концу учёбы мы рассорились, и аспирантуру я заканчивал у Ямпольского.
Маслёнкин долго терпел наш диалог и наконец решил отвлечь внимание на себя.
– Как тебе репертуар? – обратился он к Дону, надеясь начать разговор о гастролёре.
Взгляд скрипача погас. Ответил на этот раз он вполне корректно:
– Для серьёзного слушателя выстроен плохо. Ноктюрн Шопена до диез минор надо исполнять не в концерте, а на похоронах вместо заезженного Мендельсона.
В этот момент Алика кто-то окликнул. Он поморщился, но, видно, встреча была ему важна.
– Вы тут поболтайте, я быстро.
– Иди, иди, – дружески посоветовал скрипач. – Я твою девушку покараулю.
Алик извинился и оставил нас вдвоём. Глаза блондина снова обрели блеск.
– Бедняга, – сказал он вслед тенору.
Я в удивлении подняла брови: до сих пор Маслёнкин не давал повода для жалости.
Дон пояснил:
– Папа немец, мама еврейка – гремучая смесь. К тому же яйца до колен. Чемпион по совращению женщин. Три раза болел триппером.
Краска опять залила мне шею и поползла к щекам. Что такое мужские яйца и триппер, я представляла смутно – кажется, что-то неприличное. Но на обольстителя Алик явно не тянул. По-видимому, сомнения отразились на моём лице, и Дон добавил для убедительности:
– Лабухи знают, что говорят.
– А кто такие лабухи?
– Оркестранты. Вдобавок у него жуткая аллергия, даже на перхоть лошади. Его из-за этого и в армию не взяли: там же кавалерия.
Огорошенная списком болезней Маслёнкина, я не заметила иронии. Действительно, страдают ли копытные от перхоти? Мне и теперь это неизвестно.
Увидев, что
