— Ну хорошо, — отмахнулся Дмитрий. — Оставим его. Так что еще тебе не понравилось в Библии?
— В церкви утверждают, что господь всеведущ, а когда читаешь, больше удивляешься его неосведомленности, нежели его всеведению. Да и вообще, как я понял, эта книга содержит так много мудрости, что там можно найти оправдание любой глупости.
— Не кощунствуй, бог накажет, — наконец-то вспомнил Дмитрий.
— Чей? — лукаво поинтересовался я. — Если он един, то как быть с католиками, лютеранами и православными? За кого из них настоящий? — И сделал очередную попытку вытянуть его на откровенность: — Вот ты какому богу поклоняешься?
— Ты великий грешник… — протянул царевич, явно не собираясь сознаваться насчет своего истинного вероисповедания. — Но я очень ценю тебя, и мне бы не хотелось, чтобы ты горел в аду.
— И об этом мы с тобой говорили, — кивнул я. — Нельзя попасть в рай одной религии, миновав ад всех других. Но как раз я при всем своем вольнодумстве пока не являюсь грешником, поскольку не христианин.
Дальнейший разговор пересказывать не стану, скажу лишь, что с этим крещением царевич заупрямился не на шутку. Только теперь он добавил к своим первоначальным аргументам еще один, хоть и более прозаичный, но куда серьезнее.
Мол, он уже разок попытался заняться учебой с отцом Лавицким, но, чтоб бояре не заподозрили худого, пришлось все время приглашать на занятия кого-то из них.
— Сидит такой бородач за спиной, пыхтит, сопит, пот с него в три ручья течет, то и дело либо кашляет, либо сморкается… Какая уж тут учеба? А иначе никак. Сам зрил, поди, сколь тут монахов бродят — то ли град, то ли монастырь[81], — посетовал Дмитрий и вопросительно посмотрел на меня.
Пришлось призадуматься. Точно такой же бородач, сидящий позади, меня не устраивал ни в коей мере.
В его присутствии не удастся завести не только тайный разговор, но и просто задушевный, каковой должен послужить переходом к более откровенным темам.
Я попросил подумать до завтра, а на следующий день заявил, что согласен, прибавив:
— Вот только твое предложение самолично окунуть меня в купель… Что скажет твой сенат? Не станут ли они ворчать, что ты слишком ласков к иноземцам?
— А уж то моя забота, — пренебрежительно отмахнулся Дмитрий. — К тому ж оное касается веры, а не дел государевых.
Деваться было некуда.
— Ей-ей, отказался бы, — заметил я, — но уж очень оно заманчиво — заполучить в крестные отцы будущего царя всея Руси. Только… давай не мешкая, а то боюсь передумать.
Без заморочек не обошлось. Оказывается, мы с Квентином должны какое-то время побывать в «оглашенных».
Странно, у меня с этим словом всегда были несколько иные ассоциации…
Кроме того, за оставшиеся до крещения дни нам надлежало выучить «Символ веры», молитву господню, то есть «Отче наш», а также «Богородице Дево, радуйся».
Настоятель собора Рождества Богородицы отец Акакий поначалу был суров и непреклонен в своих требованиях относительно обязательных сроков перед крещением, но Дмитрий уговорил его ускорить процесс, сделав особый упор на… рекламу.
Да-да, а как иначе назвать основной аргумент царевича, заключающийся в том, что наше с Дугласом обращение в православие будет наглядным доказательством торжества истинной веры над окаянными латинами?
Отец Акакий немного поколебался, после чего назначил иной срок — через три дня. Правда, выучить требуемое все равно пришлось и отвечать в соборе на загадочные вопросы священника тоже.
Хорошо хоть, что не понадобилось выстаивать всю обедню — присутствовали мы лишь до начала какой-то Литургии верных.
И каждое утро Дмитрий настойчиво интересовался, что еще я прочитал из Библии. Да и у Квентина он тоже продолжал спрашивать обо мне.
Все-таки сомнения в моем истинном происхождении по-прежнему витали в его голове, несмотря на то, что я согласился на крещение и каждый день бодро рапортовал царевичу, что все идет на лад, и даже пытался кратко изложить ему запомнившиеся места.
— Значит, так: Авраам родил Исаака, Исаак — Иакова, Иаков — Иуду, а этот последний познал на большой дороге свою сноху Фамарь. Также я запомнил, что Лот слишком много пил со своими дочерями, а праотец Иаков обманул сначала своего брата, а потом тестя, а Соломон завел себе тысячу жен, а потом стал ныть, что все суета. Ах да, — вспомнил я, — чуть не забыл. Я прочитал еще Откровение Иоанна Бого слова, в котором он, как я понял, сокрыл все, что знал. Неясно мне только одно: из-за чего, собственно, столько претензий к Пилату? Из-за того, что он не стал вмешиваться во внутренние дела чужой страны?
Сдержать смех от столь шарлатанского изложения Дмитрий даже не пытался.
Держась за живот, он всякий раз покатывался от хохота в течение нескольких минут и лишь после этого начинал пояснять мне, что все это не главное, а истинная суть в другом.
Я не ерничал, не ехидничал, и царевич понемногу успокаивался, но потом, бросив случайный взгляд на мои руки, покоившиеся на столе, вздрагивал, осекался и замолкал на полуслове.
Еще бы.
Это только с одной стороны я в одночасье стал белым и пушистым, абсолютно ни в чем ему не переча, зато с другой…
Он ведь неспроста смотрел на мои руки. Не иначе как Квентин поделился с ним своим удивлением — отчего это его друг Феликс листает страницы Библии руками… в перчатках. Вроде бы сам он объясняет это тем, что в светлице холодно, но надевает их лишь при чтении.
Я специально предпринял эту своего рода контрмеру. То есть, с одной стороны, вроде как принимаю крещение, а с другой…
Вот и пусть думает наш православный католик об истинных причинах такой странности в моем поведении.
Но Дмитрий размышлял недолго. Как раз накануне нашего с Квентином крещения он под явно надуманным предлогом попросил вернуть ему Библию — дескать, надо кое-что уточнить.
Я принес, но руки мои были в неизменных перчатках, да еще черного цвета.
Царевич внимательно посмотрел на них, отошел в дальний угол своей комнаты и, сделав вид, что копается в каких-то свитках, небрежно попросил меня:
— Открой Песню Песней царя Соломона. Хочу вместе с тобой насладиться дивными строками.
Я невозмутимо открыл Библию, начав перелистывать страницы.
— А что это ты в голицах[82]? — раздалось за моей спиной.
Я вздрогнул, изображая испуг:
— Как-то незаметно ты подошел, государь. Даже не по себе стало.
— Так пошто голицы напялил? — повторил вопрос Дмитрий.
— Холодно на улице, вот и зябнут руки, — хладнокровно пояснил я.
— Так у меня-то тепло, а ты все в них, — ухмыльнулся царевич.
— Это верно, — согласился я.
Вообще-то в его потаенной палате обычно царила прохлада. Да иначе и быть не могло — она же расположена на верхнем ярусе собора и печки не имела, а от жаровни с углями прок был, но невелик.
Зато сегодня Дмитрий предусмотрительно повелел принести сразу три жаровни, так что в палате и впрямь было жарковато.
Словом, перчатки пришлось стянуть, но к тому времени нужная страница была найдена, и царевич вновь не успел ничего выяснить. Тогда он заметил мне:
— Не то место. Листай далее.
«А вот притворяться ты, парень, умеешь плохо, — отметил я. — Хоть бы для приличия заглянул в книгу, прежде чем так говорить».
Пришлось перевернуть еще несколько страниц, на сей раз голыми пальцами, прежде чем он удовлетворенно кивнул и остановил меня, облегченно, но в то же время разочарованно вздохнув, после чего замер, посмотрев на мое искаженное от боли лицо.
— Тебе плохо, княже? — испуганно спросил он.
— Легкий приступ головной боли, — пояснил я, кривя губы.
— Так я лекаря позову. — Он метнулся к двери.
— Не стоит, государь, — остановил я его. — Уже все прошло, так что ни к чему беспокоить почтенного человека из-за каких-то пустяков.
Он застыл на месте, с недоверием вглядываясь в мое улыбающееся лицо, и только тут до него стала доходить причина.
Царевич перевел взгляд на мои руки. Книги они уже не касались.
— Ну-у, коль все прошло, переверни еще одну страницу, — сказал он, подойдя к столу. — Хочу глянуть далее.
Я немного поколебался, но просьбу выполнил.
— А теперь еще одну, — потребовал он и вновь впился взглядом в мои окаменевшие скулы.
Полное ощущение, что я сдерживаю крик от нестерпимой боли.
— Опять голова? — поинтересовался он с легкой, еле уловимой иронией.
Сочувствия в голосе я не заметил.
— Да, государь, — подтвердил я. — Но лекаря все равно звать ни к чему. К тому же голова — предмет темный и изучению не подлежит. — В качестве дополнения, чтобы стало совсем понятно, я еще и улыбнулся одними губами, чтобы он мог заметить мои крепко сжатые зубы.
Вообще-то опасную игру следовало давно прекратить.
