Бояре и прочие тоже помалкивали, хотя физиономии их были кислыми.
До тех пор пока речь шла о том, какие меды пан Свинка непременно попробует, забравшись в годуновские закрома, хотя все они, разумеется, жалкое подобие истинно шляхетских напитков, приготавливаемых в Речи Посполитой, я молчал.
Потом речь зашла о том, сколько боярских дочерей он перещупает, и не только, ибо ни одна не посмеет отказать в столь пустяковой услуге славным шляхтичам и истинным рыцарям, каковых в своей жизни доселе не видала.
И тут я не проронил ни слова. Более того, я посчитал такие размышления вслух вполне естественными для человека с подобной фамилией.
Чай, не Лев и не Орел, так о чем же еще ему мечтать?
Но после третьей чаши уровень боярских дочек показался пану Станиславу слишком низок, и он завел речь о… Ксении Годуновой.
— Конечно, царя мы тебе поможем скинуть, — философствовал Свинка. — Юному щенку тоже жить незачем, но вот царскую дочку можно и оставить для шляхетских забав, — надменно покручивая пышный рыжеватый ус, весело заявил он и горделиво оглядел присутствующих: мол, каково сказано?
Мне очень не хотелось затевать ссору, тем более чреватую очень крупными неприятностями, если только можно так назвать смерть.
Но передо мной тут же возник черный зрачок глаза, робко выглядывающий из-за фигурной решетки.
На сей раз он был наполнен слезами и смотрел на меня с укоризной: «Неужто смолчишь?»
«Ну что ты. Разве такое прощают?!» — успокоил я.
Неважно то, что для дуэли нет причины.Неважно то, что ссора вышла из-за дам.А важно то, что в мире есть еще мужчины,Которым совестно таскаться по судам.[75]
— Знаешь, пан Станислав, в славном французском королевстве, равно как и в германских землях, произрастают трюфеля, кои по праву считают самым изысканным лакомством, — холодным тоном произнес я, прервав воцарившееся за столом молчание. — Но отыскать их весьма затруднительно. Так вот, некоторые умные люди приспособили для этой цели свиней, у которых хорошее чутье. Разумеется, она их только ищет, хотя во время поисков надеется ими полакомиться. Но кто же допустит свинью до благородного кушанья? Нашла и молодец — гуляй себе.
— Я усматриваю в твоей истории, князь, явный намек и желание оскорбить меня, — задумчиво произнес Свинка. — Ты что, считаешь меня за дурака?
— Нет, но я ведь могу и ошибаться, — невозмутимо ответил я.
— Рыцари такого не… — начал было он угрожающе, но меня уже понесло, и договорить этому чванливому борову я не дал.
— Истинные рыцари готовы положить всю жизнь за од ну-единственную улыбку прекрасной дамы своего сердца, а не предлагают оставить в живых для грязных утех царскую дочь! — отчеканил я.
Губы пана Станислава скривились в презрительной ухмылке, и он выдал очередную латинскую цитату, из которой я отчетливо уловил лишь слово «ego»[76]. Только исходя из него и было понятно, что эта шепеляво-шипящая фраза почему-то считается Свинкой языком древних римлян.
Видя мое недоуменное лицо, он криво ухмыльнулся, очевидно посчитав, что я не понял, поскольку не столь сведущ в латыни, как он, и напомнил мне:
— Помнится, ты уже в первый вечер отвечал мне дерзко, но тогда это сошло тебе с рук, да и то лишь потому, что тебя вовремя увели из-за стола. Я думал, что ты раскаялся, поскольку далее ты вел себя более скромно и помалкивал.
— Увы, — развел руками я. — Ты ошибся, ясновельможный пан. Молчал я вовсе не из-за этого. Если философу среди невоспитанных людей не удастся сказать слово, удивляться нечему — аромат нектара пропадает от вони чеснока.
Почему-то на это он отреагировал вяло — может, потому, что не понял фразы, хотя я произнес ее достаточно отчетливо, но добавить еще кое-что для надежности мне помешали.
— Ты считаешь себя рыцарем, пан Станислав?! — звонко перебил его сидящий рядом со мной Квентин. Голос шотландца чуть ли не вибрировал от еле сдерживаемого негодовании.
— Попробовал бы кто осмелиться заявить, что это не так, — последовал надменный ответ шляхтича.
— Что ж, тогда я вначале изложу царевичу, что ты за рыцарь, а там пусть он сам рассудит, стоит сомневаться в оном али как!
Квентин к этому времени решительно вскочил со своего места и садиться обратно, как я ни дергал его за руку, не собирался. Если бы его глаза могли метать молнии, Свинка был бы уже испепелен, но увы…
Шотландец повернулся к Дмитрию и продолжил:
— Да будет тебе ведомо, государь, что иной раз рыцарский щит усекают[77]. Исходит это из разных причин, но все они не хороши. Я приметил, что правый угол щита пана Станислава тако же срезан. Так вот, сие есть точный признак того, что у оного рыцаря в роду был воин, проявивший себя в бою яко последний трус.
— Что-о?! — угрожающе протянул Свинка и тоже, словно подброшенный пружиной, вскочил со своего места. — Да ведомо ли тебе, жалкий учителишка, что среди моих пращуров, кои издревле служили польским крулям, нет и не было… — Но тут же осекся, шумно выпустил воздух и более хладнокровно заметил: — А впрочем, пояснять ни к чему, ибо такие оскорбления надлежит смывать только кровью. — И шляхтич, вытянув из-за пояса перчатки, метнул сразу обе в сторону Квентина.
Дуглас невозмутимо поднял одну, причем и тут, брезгливо держа ее перед собой двумя пальцами и морща нос, постарался, не говоря лишних слов, нанести дополнительное оскорбление и без того разъяренному пану Станиславу.
Впрочем, жест пропал даром — благодаря чересчур «тонкой» натуре этот нюанс не про извел на шляхтича никакого впечатления.
Все правильно. Кажется, еще Христос призывал не метать понапрасну бисер перед свиньями. Даже если они совсем небольшие.
Например, Свинки.
— Государь, — пан Станислав повернулся к Дмитрию, — твой подданный осмелился назвать моих предков трусами, а потому… — И вылез из-за стола, решительно двинувшись к выходу.
Надо было что-то предпринимать, и очень срочно, поскольку Квентину, насколько я знал шотландца, не выстоять против этого борова и одной минуты.
Не то чтобы Дуглас вовсе не умел фехтовать. Да и техника была у него вполне приличной, однако мастерство мастерству рознь. Первый юношеский разряд — весьма почетная штука, но даже при его наличии выходить против заслуженного мастера спорта — чревато.
И дыхалка у поэта ни к черту, и рука слабовата.
К тому ж на Туманном Альбионе парень тренировался исключительно на шпагах, а сабли — нечто иное. Они и тяжелее, и приемы совсем иные, а тут он не больно-то посвящал себя этим занятиям, предпочитая вместо этого писать вирши.
Разумеется, все они были посвящены прекрасной Ксении.
А шотландец, дурачок, еще торжествующе улыбался, глядя на меня. Что, мол, съел? Хотел выступить первым в защиту дамы моего сердца? Нет уж, только после меня!
Но я ошибся, неправильно истолковав его взгляд. Понять это мне было суждено чуть позже, когда Квентин, слегка наклонившись ко мне, шепнул:
— Живи.
Это что ж получается — он жертвовал своей жизнью ради меня?!
Мой друг совсем не думает о смерти,Но, зная, как спасти меня от бед,Он молча даст мне сердце,Возьмет и вырвет сердце —Спокойно, как троллейбусный билет.[78]
Ну уж дудки! Не надо нам такого.
Мы и сами могём.
— А твои пращуры тут ни при чем, почтенный пан рыцарь, ибо навряд ли ты имеешь к ним какое-либо отношение. — И я тоже вылез из-за стола.
По счастью, вторую перчатку я успел поднять еще раньше и теперь с вызовом помахивал ею. Но и помимо нее у меня в запасе имелось кое-что из того, о чем не успел упомянуть Квентин.
— Мой товарищ в силу присущей ему деликатности не сказал, что опущенное забрало шлема на твоем гербе, коим ты неоднократно похвалялся, утверждая, будто оно есть истинное и неоспоримое свидетельство постоянной готовности воинов твоего рода к сражениям с врагом, на самом деле означает совершенно иное. Опущенное забрало — есть истинное и неоспоримое свидетельство тому, что происходишь ты, пан рыцарь, от неосвященного союза. В некоторых странах Европы таких именуют бастардами, на Руси — выблядками, а вот как в Речи Посполитой, увы, не ведаю. Однако мыслю, ты и сам лучше меня о том знаешь.
Лицо пана Станислава исказилось от ярости. Позабыв все, багровый как рак, он ринулся на меня, но я увернулся и вежливо помог шляхтичу, придав его грузному телу дополнительное ускорение.
Уверен, меня бы он снес, но бревна стены, которые оказались позади меня, были прочнее его морды лица, и Свинке пришлось несладко. Особенно пострадали от столкновения с крепким дубом его нос и лоб, которые он расшиб до крови.
К сожалению, боль слегка охладила его пыл, а потому, поднявшись с пола, он говорил уже гораздо хладнокровнее. Поминутно вытирая кровь с рассеченного лба, он процедил сквозь зубы:
