отцами.
Он преподавал советскую литературу. Их деканша – звонкая, работающая в их институте больше сорока лет – рассказывала о том, как он удивлял ее на экзаменах по истории КПСС. Он приходил в костюме, тянул билет и сразу отвечал. Наизусть. Деканша никогда не пыталась определить, правильно он отвечал или нет, просто наслаждалась его приятным голосом и ставила «отлично». «Возможно, он что-то говорил не так, я не знаю. Он статный мужчина, в костюме и в галстуке был. А сейчас молодится, ходит в джинсах».
Он – действительно – ходил в джинсах. Она застала его еще молодым преподавателем (молодыми преподавателями на их кафедре считались те, кому не исполнилось шестидесяти) – когда она впервые увидела его, ему было пятьдесят два. Она не думала о том, сколько ему, – его размеренная речь, остроты, узкие пальцы, сжимающие ключи от машины, которыми он постукивал по столу, желая привлечь внимание аудитории, полуулыбка, нежный взгляд, начитанность, эрудированность, способность в нужном месте сказать слово «фигня» и мастерски орудовать междометиями – все это было молодым.
Он любил советскую литературу, которую преподавал. Ему нравилось часами говорить о Платонове, Бабеле, Зощенко, Мандельштаме, пролетарских поэтах, производственных романах, разгроме, молодой гвардии, городах и годах, городе Эн, Павке Корчагине, РАППе и напостовцах, Маяковском и Есенине, Волынском и Авербахе, Булгакове и Горьком, Твардовском и Шолохове, Троцком и Сталине… Он не был коммунистом, как ее биологический отец, он даже хотел сбежать из Советского Союза в эмиграцию, когда проживал собственную юность в чтении запрещенных книг. После распада СССР он выходил на митинги в защиту СССР, потому что был рассеян и растерян – он не знал, на чью сторону вставать и к какому миру примкнуть. «Это был последний раз, когда я интересовался политикой. Больше я на выборы не ходил», – признавался он ей с сардонической ухмылкой, которая – с одной стороны – призывала одобрить его аполитичность, с другой – должна была сымитировать полнейшее равнодушие к тому, что думает о его политических взглядах какая-то студентка. Она ничего не думала о его политических взглядах, только вслушивалась в интонации его голоса, ими наслаждаясь.
Она никогда не могла понять, шутит он или говорит серьезно. Особенно это касалось Сталина – он видит в Сталине гения или чудовище? Она не могла понять, но чувствовала, что ей срочно нужно это узнать. «Все неоднозначно», – ответил он с полуулыбкой. Она впервые задумалась о том, какой он видит ее, вспоминает ли о ней, когда приходит домой после работы, или все студентки за все годы преподавания слились у него в одну, бесконечную? Она после каждой пары подходила к нему с вопросами, потому что стеснялась задавать их при одногруппниках. Она знала, что в эти моменты за ней наблюдает мальчик, в которого она была влюблена, что он ревнует ее к названному отцу, но ничего не могла сделать: подходить к этому преподавателю после пары и задавать нелепые и странные вопросы стало ее ритуалом.
Он зачитывает отрывки из газет тридцатых годов, стоя около кафедры. На моментах, которые ему хотелось бы подчеркнуть, отрывает взгляд от ноутбука и с усмешкой оглядывает аудиторию. «Он пишет – "гений современного человечества", это – понятное дело – о Сталине. А вот реклама фильма, который тоже представляет Сталина, тут его называют "любимый учитель и друг советских киноработников". Любимый! Учитель! А как вам стихотворение некого Льва Длигача? Называется "Речь Ленина". С вашего позволения я его продекламирую:
Нашу землю движет и колышетСталина отцовское тепло –Он ей улыбается светло,И она его дыханьем дышит.
Отцовское! Сталин ведь у нас – как вы знаете – «отец народов»».
«Твардовский… Твардовский – человек из народа. Он и есть народ. Как Василий Теркин. Представляете, человек из народа становится главным редактором "Нового мира". И что ему делать прикажете? Пастернака публиковать?»
Он читает вслух «Страну Муравию». Перед тем как прочесть отрывок – смеется, не может сдержать смеха. Она думает о том, что он читает этот курс больше десяти лет – неужели смеется каждый год?
Он женат на бывшей студентке – это знают все. У него от бывшей студентки дочь. А еще есть дети от первого брака. Он на тридцать лет старше бывшей студентки. Его младшая дочь бывает на их парах, когда ее не с кем оставить: молодая жена работает в школе и иногда ходит с классом в театр по вечерам. Младшая дочь сидит за последней партой и рисует. Она часто поворачивается и наблюдает за его младшей дочерью. Иногда – в усталости от институтского дня границы реальности размываются, и она видит на задней парте не его вежливую и улыбчивую малышку, а себя десять лет назад. Папа забрал ее из школы, скоро он закончит лекции, возьмет ее за руку, они зайдут в магазин, перед тем как прийти домой, будут готовить ужин, потом она сядет за уроки, а он за проверку рефератов. После программы «Время» он придет к ней в комнату и спросит, как прошел ее день. Потом она уснет – при нем или без него.
Она посмотрела на преподавателя. Он, рассказывая о чем-то, наблюдал за ней. Их взгляды встретились. Они оба смутились и отвернулись.
Он еще жив, но умрет, когда его дочь будет совсем юной. Он, внимательный к смерти, знает об этом. Он дает ей больше, чем требуется – знаний, заботы, участия. Его дочери очень повезло, но она пока этого не понимает.
Хочется подойти к дочери и сказать, что она – это его дочь из будущего, хочется дать ей много советов, как делают авторы дурацких книжек, предназначенных двадцатилетним и тридцатилетним, написанных теми, кому за сорок: «что нужно сделать до тридцати», «чего я не знал в свои двадцать, но хотел бы знать». Ее всегда раздражали эти «путеводители по жизни», уравнивающие жизненный опыт, делающие его универсальным.
Глава шестая
По-справедливому
Преподаватель как-то сказал, что в некрополе у кремлевской стены захоронены Сталин и Гагарин. Признался, что это сводит его с ума. «Советский Союз при Сталине – это страшная вещь: так много восхитительного, так много отвратительного. Тот, кто хочет понять, какими удивительными бывают люди и вместе с этим какими чудовищами они оказываются, должен узнать историю Советского Союза. Я живу на свете больше пятидесяти лет, тридцать из них занимаюсь литературой, и до сих пор не устал узнавать этот период в истории нашей страны».
Она прикрыла глаза и задумалась, когда осмотрелась и прислушалась – поняла, что студенты с их семинара обсуждают захоронение Ленина в мавзолее. Ей показалось, что такое уже где-то было, возможно во сне: она сидела в аудитории, а ее однокурсники вместе с ее любимым преподавателем спорили о том, нужно ли хоронить Ленина. Она опустила голову на сложенные на столе руки.
Ей снились панорамные окна дома, за ними – море. Волны – трепетные, ласковые – усиливались с каждым вздохом осеннего ветра. Небо – серое – матовое. По берегу – ведомая ветром – прыгает кем-то забытая красная кепка и резко контрастирует с пастельными цветами пейзажа – грифельным, темно-лазурным, бирюзовым, нежно-розовым. Дрожат пальцы, веки, громко бьется сердце. Она слышит музыку – звучит какой-то советский гимн – мажорный, радостный. «Бессмертие, товарищи, только вперед – к бессмертию», – слышится чей-то сдавленный голос, будто из радиоприемника. «Богданов и Гастев развивали идеи вечной молодости, стремились к тому, чтобы не умерли они и те, кто им дорог – их любимая партия», – говорит море голосом ее преподавателя. «Когда умер Ленин, некоторые большевики, одержимые идеями врача Богданова, захотели воскресить вождя. Сначала его тело нужно было заморозить – большевики заказали дорогое холодильное оборудование из Германии и стали монтировать морозильные установки в одной из кремлевских башен. Некоторые – мягко скажем – неглупые люди, реалисты, к этой идее отнеслись скептически. Вы слышали о Феликсе Дзержинском? Так вот. Он спрашивал у некоторых большевиков: "Как вы собираетесь замораживать тело с нашими перебоями с электричеством?" В итоге Ленина оставили в мавзолее – чтобы каждый, в том числе и вы, родившиеся после распада Союза, смог увидеть великого человека.
Ей кажется, что она падает в пропасть. Резко вздрагивает, поднимает голову. «Давно уже пора оставить в покое его тело! Вы думаете, гуманно, что у нас в центре России лежит труп без внутренностей? Вообще – нормально, что Кремль стоит на чужих костях?»
Он преподавал литературу,
