Потому что это были цыгане.
Воспоминание о буйном сновидении ударило Юлию стыдом, как хлыст, она покраснела так, что губы пересохли.
– Мне хочется пить, – прошептала она, умоляюще глядя на Ванду, и по знаку той одна из цыганок подала Юлии необычайно красивый, зеленый с позолотою, стеклянный сосуд, в котором прохладно плескалась вода. В первое мгновение тинистый запах показался неприятным, но тут же Юлия узнала освежающий вкус своего ночного напитка. Она успела с удовольствием сделать несколько глотков, прежде чем удивилась совпадению. Попыталась отстранить бокал, но цыганка подтолкнула его под донышко, и Юлия принуждена была сделать еще несколько глотков, а все остальное пролилось на платье, да так, что грудь и плечи промокли насквозь.
Цыганка без малейшего смущения поглядела на дело своих рук и что-то проговорила на своем крикливом наречии.
– Ей очень жаль, – перевела Ванда. – Но тебе сейчас дадут переодеться, а платье тем временем высохнет.
«Жаль?! – чуть не вскрикнула Юлия. – Да ее все это очень веселит!» – но не сказала ни слова: все-таки ей предстояло скрываться у этих людей, возможно, несколько дней, так что не стоило с ними ссориться. И она принялась покорно расстегивать платье, причем ее не оставляло подозрение, что все это подстроено нарочно.
Ванда, погрозив пальцем, что-то сказала по-цыгански, указывая на Юлию, и слова эти вызвали взрыв смеха среди женщин. Они закружились вокруг Юлии, отвешивая ей шутливые поклоны, и та поняла, что Ванда просит относиться к ней почтительно, а веселых красоток это веселит еще больше. Наконец Ванда, раздраженно топнув, вынудила их притихнуть и прощально улыбнулась Юлии:
– Мне пора. Я еще приду к тебе. Ничего не бойся! И знаешь что… Постарайся веселиться!
С этими словами она вышла, не оглядываясь, а Юлия осталась настолько озадаченной, что даже не сразу осознала: платье с нее уже сняли.
С сорочкой тоже пришлось расстаться, потому что на Юлию напялили какую-то распашонку, едва прикрывавшую кончики грудей. Юбка тоже могла так называться лишь условно: от середины бедер до щиколоток шли просто разрезанные цветные лоскуты, и когда цыганки увидели, что из-под них белеют батистовые панталоны, они подняли такой хохот, что Юлии пришлось, стыдливо отвернувшись, снять и их.
Теперь она чувствовала себя голой и поеживалась – только от стыда, потому что свечи и горящий камин источали тепло, даже жар. Юлия не мерзла, хотя монисто – на нее со смехом надели даже монисто – в первые минуты холодило шею, так что она то и дело зябко передергивала плечами, а монетки беспорядочно звенели. Цыганки смеялись, а потом пришла одна, постарше, остановила их жестом и принялась показывать Юлии, как надо мелко-мелко трясти плечами, чтобы грудь ходуном ходила, а на ней звенели бы и перезванивали мониста. При этом на ее плече мелькала большая родинка, и это что-то означало, но Юлия никак не могла понять, что именно. С виду все казалось просто, но у нее никак не получалось трясти плечами, чтобы при этом оставались неподвижны талия, бедра и руки. Она вошла в азарт и пробовала снова и снова. Жарко сделалось невыносимо, но пить приходилось все тот же напиток, называемый зула. Ей предложили вина, однако Юлия с негодованием отказалась: вот еще, не хватало только здесь опьянеть! Напиток больше не казался неприятным: он освежал и успокаивал. Да и цыганок она перестала чуждаться: все они были такие хорошенькие, беззаботные, крикливые – и впрямь птички, а пели-то как!.. У них были гитара и бубны, они спели для Юлии, а потом стали просить ее, но все окончилось провалом: нет, Юлия не ломалась, она всегда любила петь и знала, что поет хорошо, однако почему-то сейчас никак не могла вспомнить ни одного романса, ни одной песни – ни слов, ни мелодии! Вот глупость-то! Вообще что-то сделалось вдруг с памятью: она никак не могла припомнить, зачем оказалась в этой комнате с низкими сводчатыми потолками, в сонмище этих веселых черноволосых красоток.
С каждым мгновением они казались все очаровательнее: глаза – как огонь! Кудри – как ночь! Собственные светлые волосы показались ей тусклыми и бесцветными, она так и сказала новым подругам. Тогда, чтобы утешить ее, Стефания – так звали старшую цыганку – принесла в миске какую-то пряно пахнущую черную жидкость, принялась окунать туда гребень и осторожно, окутав плечи Юлии тряпицею, чтоб не запачкать, причесала ее волосы, а потом их сушили перед камином и снова расчесывали, потом заплели в косы, дали Юлии зеркало, и та с восторгом увидела, что кудри ее теперь такие же смоляно-черные, как у прочих цыганок. Вот только мониста нипочем не дрожали так же звонко…
Она что-то поела, перекусила чуть-чуть. Есть не хотелось, только все время сохло во рту. Иногда Юлия удивлялась: пьет да пьет зулу из своей стекляницы, а в той все не убывает… но тут же и забывала о своем удивлении. Все вообще делалось какое-то недолгое, короткое… только легли на ковры, погасив свечи, – и уже пора вставать. Только зажгли свечи – это называлось утро, – а уже опять клонит в сон. Лица вокруг нее все время менялись: приходила какая-то бледная, некрасивая, морщинистая Эльжбета, но тотчас же уходила. Юлия ее не любила: незнакомка над ней смеялась, просто помирала со смеху! Но когда Эльжбета переодевалась в юбку из лоскутов и начинала трясти плечами, ее маленькие, острые, будто у козы, груди ходуном ходили, да так, что даже старая цыганка что-то одобрительно говорила ей, указывая Юлии: а ты, мол, так не можешь! Да, не могла! И слов цыганских не понимала, так что все с нею говорили по-польски. Да какая разница?! Все равно она оказалась лучше их всех, вместе взятых, потому что Баро выбрал ее!
* * *
Юлия не была уверена, что это его имя… может быть, его просто так называли, словно короля – ваше величество. Во всяком случае, так это звучало, и даже Эльжбета покорно склоняла перед ним свой надменный бледный лик. Что же говорить о девчонках, которые травой перед ним стелились, падали ниц, едва он появлялся?!
Все трепетало при его появлении, и только Эльжбета шла к нему, робко брала за руку, говорила что-то ласковое, пытаясь заглянуть в лицо…
Юлия не знала, отчего, но ей было страшно при виде Баро, она старалась держаться от него подальше, не выходила из укромного уголка, пока он оглядывал склоненное, трепещущее сборище женщин своими жесткими черными глазами.
Удивительно – Юлия помнила эти глаза! Порою она всерьез пыталась припомнить, что было с нею прежде, до того, как она пришла сюда, и все ее желания свелись к непрестанной иссушающей жажде, которую она безуспешно пыталась утолить напитком, имеющим запах тины. Но ничего не возникало в голове, никаких картин, кроме одной: она стоит в сиреневой комнате напротив статуи обнаженного, бесстыдного мужчины, а потом, ночью, эта статуя выходит из ниши и ложится к ней в постель. Это Баро стоял там, Баро потом возлег с нею и терзал ее страстью! Но с той ночи, чудилось, прошло немалое время! Стройный юноша, чью статую видела Юлия, превратился в крепкого, заматеревшего мужчину, все тело которого утратило мраморную гладкость кожи и поросло густыми черно-седыми волосами, так что бриллианты длинного ожерелья, которое он носил не снимая, посверкивали сквозь кудрявую поросль на груди, словно светляки сквозь траву. Молоденькие цыганки шептались меж собой – мол, той, кого Баро полюбит, он отдаст свои бриллианты, а ведь они – целое состояние. Говорили также, будто он снимет его ради той, к кому потянется его сердце, во время ласк, чтобы не поцарапать нежную кожу женской груди, не причинить ей боль. Пока же он не снимал его ни разу, и некоторые с гордым видом показывали чуть заметные, полузасохшие царапины, как знак того, что разделяли с Баро свое ложе. Как-то раз, впрочем, Юлия увидела, что одна из таких цыганок украдкою сдирает ногтем засохшую коросту, не давая ей зажить, и поняла, что Баро давно не брал себе женщины из табора – так, теперь она это знала, назывались все они, живущие в зале с низким сводчатым потолком, спящие на коврах вповалку, поющие, танцующие и трясущие наперебой монистами, чтобы привлечь внимание Баро.
