Лицо Баро прояснилось, хотя в глазах еще осталось недоверие:
– Можно ли верить тебе, Эльжбета, после того, что ты наговорила мне сегодня?
– Можно ли верить мне?! После того, что я делала для тебя двадцать лет и еще готова сделать?! – ответила вопросом на вопрос Эльжбета и махнула пистолетом: – Убирайся! Ну! Завтра к вечеру вы уберетесь отсюда – все до одного, весь табор!
Баро скрипнул зубами и шагнул к ней, но, верно, опомнился – резко повернулся через плечо и вышел, шарахнув дверью о косяк.
Эльжбета какое-то время неподвижно смотрела ему вслед, потом всхлипнула – и плечи ее задрожали…
Впрочем, приступ слабости длился недолго. Утерев слезы неловко вывернутой рукой, в которой по-прежнему был пистолет, она обернулась к кровати и уставилась на Юлию своими блекло-сиреневыми глазами. Черные волосы ее жидкими прядями прилипли к вспотевшему лбу, но щеки были по-прежнему бесцветно-бледными, зеленоватая кожа еще туже обтянула костлявое лицо. Да можно ли вообразить, чтобы она, эта бледная поганка, эта землисто-сиреневая лягушка, оказалась той самой страстной вакханкою, которая самозабвенно любострастничала с молодым и прекрасным Тодором?
Эльжбета поймала недоверчивый взгляд Юлии, украдкой брошенный на вторую нишу, и глаза ее потемнели от ярости.
– Будь моя воля… – прошипела она и поперхнулась, захлебнувшись слюною, будто ядом, – будь моя воля, ты, рыжая кацапка, стала бы игрушкою для этих неутомимых жеребцов, Петра и Чеслава!
Юлия с трудом подавила невольный смешок: Эльжбета была не страшна, а поистине смешна в своей лютости! Вот только бы она не размахивала так оружием…
Голова у Юлии снова закружилась, во рту сделалось кисло. Похоже, отпущенные ей полчаса покоя истекли, снова начинались муки.
Заметив, как она побледнела, Эльжбета усмехнулась:
– Что, опять забирает? Ничего, это еще только присказка. Сказка будет впереди!
Она дернула сиреневую ленточку звонка, лежащую на сиреневой подушке. Вбежали две покоевы, верно, ждавшие за дверью и загодя предупрежденные: они несли ведра, тазы, лохани, кувшин… Составив свою ношу к кровати, одна из них боязливо приняла у госпожи пистолеты, а вторая в ужасе перекрестилась, глядя на останки гипсового Баро.
Эльжбета сноровисто кинула на постель истрепанную ряднину, воздвигла на нее пустую лохань и подсунула к губам Юлии кувшин:
– Пей! Ну?
А ту опять скрутило: смертельно нужна была зула! Она отпрянула от кувшина, перина сползла, обнажив ее плечи, грудь, и бриллианты снова засверкали во всей своей красе.
Эльжбета с такой ненавистью заскрипела зубами, что Юлия на мгновение вынырнула из своего страдания и взглянула с любопытством на ее рот: не превратились ли зубы Эльжбеты в такую же белую пыль, которая усеивала пол после выстрела в статую? А Эльжбета в это время сдернула с ее шеи ожерелье, да так резко, что Юлия со стоном схватилась за волосы, часть которых графиня немилосердно выдрала. А потом Эльжбета швырнула бриллианты прочь – и, тренируйся она на меткость в игре в серсо хоть месяц, ей не удалось бы угодить точнее: ожерелье зацепилось за то, что торчало из раскоряченных ног разбитой статуи, и повисло на нем, раскачиваясь и осыпая всю комнату игривыми разноцветными искрами.
И это было последнее, что увидела Юлия в минуту своего просветления.
* * *
Потом, позднее, она часто думала, что ни один любящий и добрый человек не смог бы избавить ее от отравления зулой: у него просто не хватило бы сил. Здесь нужна была холодная и расчетливая ненависть графини Эльжбеты ко всем русским вообще и к Юлии – особенно: ведь она была последним увлечением Баро-Тодора! Излечивая ее и обеспечивая своему тайному супругу спасение, Эльжбета убивала и другого зайца: тешила свою израненную ревностью душу зрелищем ее мучений. Но без мучений Юлию нельзя было спасти! Эльжбета говорила, что все продлится один, ну, два дня, однако Юлии чудилось, что это тянется год или два, и все они свелись к морям и океанам насильно выпитой и тотчас извергнутой воды. Кувшины, лохани, тазы, ведра проходили перед ее воспаленным взором неисчислимой чередой, но это было еще не самое страшное: ко всему можно притерпеться, и, в конце концов, некая часть сознания Юлии подсказывала, что эти страдания лишь во благо ей (очень маленькая часть – и очень большие страдания!), а вот когда Эльжбета начала проверять, очистился ли уже организм Юлии… Делалось это просто: покоева принесла только что сваренного цыпленка, а Эльжбета сунула его к носу Юлии. И запах горячей курятины, липкий, чуть сладковатый, скрутил ее тело в таком приступе тошноты, что она отпала от очередной лохани, крепко зажмурясь: боялась открыть глаза и увидеть свои вывалившиеся внутренности. И ее опять заставили пить воду.
Через час (а может, месяц) опыт повторили – Юлию вывернуло снова. И снова настал черед бесконечных кувшинов с водой. Однако на четвертый или пятый раз только слабый спазм прошелся по ее измученному желудку, и тогда Эльжбета первый раз за эти нескончаемые часы вместо «Пей!» сказала: «Наконец-то!»
Юлия разомкнула вспухшие веки и поглядела в лицо графини. Темные круги лежали под слезящимися, красными глазами, кожа покрылась болотной бледностью, губы были сизые, как у утопленницы. Видно было, что Эльжбета чуть жива от усталости, однако, едва шевеля губами, она снова и снова вынуждала Юлию нюхать распроклятых дымящихся курят (должно быть, загубили ради нее целый птичник!), пока та не перестала обморочно задыхаться, не вдохнула горячий запах с удовольствием и не простонала, едва шевеля губами:
– Мне хочется есть…
Эльжбета поднесла к губам изящное распятие, висевшее на ее тощей шее:
– Матка Боска, Иезус Кристус… Тe, Deum, gloriam… [61] – И, внезапно склонившись к Юлии, коснулась ледяными пальцами ее столь же ледяного лба. – Ты… молодец! Ты хорошо выдержала! Лучше, чем я в свое время!
– Ты-ы? – выдохнула Юлия, с трудом понимая, о чем говорит графиня. – Ты тоже?..
– А откуда же, ты думаешь, я знаю, как от этого избавиться? – горестно усмехнулась Эльжбета, ободряюще сжала бессильные пальцы Юлии – и поднялась, в мгновение ока превратившись в ту же высокомерную, презрительную, ненавидящую графиню, какой была всегда.
– Позаботьтесь о ней! – приказала холодно и, предоставив Юлию хлопотам горничных, ушла, покачиваясь из стороны в сторону, словно былинка на ветру, – но былинка, которая исполнена уверенности, будто она своим покачиванием вызывает ураган.
18. Заговор
Можно было ожидать, что наутро Юлия пальцем не сможет пошевельнуть, однако такой ясности в голове мог бы позавидовать какой-нибудь мыслитель перед решением неразрешимой задачи, полководец накануне сражения. Юлия и чувствовала себя чем-то средним – а точнее, лазутчиком в стане врага, потому что, едва проснувшись, она знала, чего хочет и что необходимо сделать как можно скорее: уйти отсюда. Скрыться, исчезнуть!
