Что-то в этом было странное, таинственное, вечное. То неуловимое, что ощущается в пиджаке «Шанель». Или смокинге «Сен Лоран». В сумке «Гермес». Джинсах «Левайс». Бутылке кока-колы. Зажигалке «Зиппо». Капоте «Феррари». Гармония, линия, силуэт, которые варьируют до тех пор, пока они не станут признанной во всем мире классикой.
В ее витринах должно быть это нечто. То, что заставит прохожих остановиться, удивиться и сказать: «Ничего себе! Вот это и есть стиль!»
Оставалось найти «вот это».
Она хватала фотоаппарат Гэри и снимала балконы, каменные консоли, арочные окна, деревянные солидные двери. Зарисовывала силуэты зданий. В фас, в профиль. Детально рассматривала детали, подъезды, насупливала брови. Гэри шел за ней и на ходу сочинял музыку, напевая «до-ми-соль-фа-ля-ре». Преподаватель по фортепиано подкинул эту идею: сочинять мелодии, когда ждешь автобуса, сидишь на скамейке перед голубем со сломанным крылом или любуешься памятником. Всегда хранить в голове ноты и веером раскидывать их вокруг себя. Надо бы послать ему открытку из Парижа. Дать знать, что думает о нем, что безмерно рад знакомству, что уже не чувствует себя таким одиноким. Что ощутил себя мужчиной… Мужчиной, у которого растет щетина и не складываются отношения с девушками, но он может отрастить бороду или сбрить ее, охмурить девушку или вообще о ней не думать… Хорошо, что у него в жизни появился такой человек.
Так напевал он, напевал…
Иногда это раздражало Гортензию, иногда она смеялась, иногда просила замолчать: сбивало с мысли. Она шептала тогда: «Ну все, упустила идею…» Гэри обнимал ее и уговаривал: «Вообще перестань думать, и мысль сама объявится, как по волшебству. Расслабься, пусть спадет напряжение. А то ты такая зажатая, что воздух не проходит…»
Они словно каждый раз исполняли один и тот же церемониал. Шли и шли, будто бы без цели. Потом Гортензия останавливалась и, прикрыв глаза, гладила рукой светлый камень какого-нибудь дома, ощупывала пальцами каждый выступ, затаив дыхание, повторяла пальцами каждую ложбинку на гладкой поверхности, словно чародейка, подкрепляющая заклинания движением волшебной палочки.
Гэри бормотал тогда, что так млеть от каких-то обтесанных каменных глыб — безумие. Цитировал Эрнеста Ренана. Вспоминал, что остров Большой у берегов Бретани был удален с карты потому, что барон Осман[31] практически стер его с лица земли, превратив в один большой карьер для добычи камня, из которого строили прекрасные парижские здания.
— И по-твоему, это порядочно, а? Уничтожить остров, чтобы построить город?
— Ну и ладно, мне не важны средства, раз результат так прекрасен. Со всего мира люди съезжаются, чтобы посмотреть Париж. А кому интересен остров Большой? Да плевать на него!
— Для тебя золото все, что блестит.
— Для меня все, что блестит, красиво… Особенно когда речь о Париже.
— И потом он выскочка, такой же барон, как я — китайская балерина!
— И на это мне плевать! Замолчи уже.
— Поцелуй меня…
— Даже и не мечтай, пока я не придумаю идею!
Тогда он насвистывал песню камня, потерявшего родину, стон раненого камня, вырванного из карьера, обтесанного под единый стандарт, утратившего свой привычный облик и запах родного острова, его плач по жизни в изгнании, среди смога, граффити и писающих на него собак.
Гортензия решала не обращать на него внимания. Или огрызалась — дескать, заткнись.
Время от времени он исчезал. Заворачивал за угол улицы Маргерит и бульвара Курсель, заходил в кондитерскую «Эдиар», покупал кучу разных шоколадок и цукатов, болтал с продавщицей-креолкой, нахваливавшей засахаренные ананасы, или в доме 221 по улице Фобур-Сент-Оноре (напротив концертного зала «Плейель») садился за рояль и рассеянно пробегал пальцами по клавиатуре.
А Гортензия все ломала голову над своей идеей.
Он вновь улетучивался, перебегал улицу, заскакивал в книжный бутик «Марьяж» и проходил в знаменитый «Чайный подвал». Вдыхал ароматы отборных сортов черного, белого и зеленого чая в больших красных банках, которые подавал ему чрезвычайно серьезный молодой продавец. Он кивал с видом знатока, что-то покупал, вновь переходил улицу и оказывался в «Доме шоколада», где погружался в сладостные мечтания…
Потом ему приходилось бежать, чтобы нагнать Гортензию.
— Но почему же? Почему? — вопрошал Гэри, протягивая любимой шоколадную вафлю. — Почему ты зациклилась на этих домах из обтесанного камня? Бессмыслица! Пойди лучше в музей, картинную галерею, поболтайся по букинистическим. Вот где идеи. Целая куча идей.
— Потому что в детстве меня поразила красота парижских зданий, и когда гуляю по Парижу, я словно наслаждаюсь произведением искусства. Ты не видишь, что здесь красота на каждом углу?
Гэри пожимал плечами.
Время шло. Гортензия с каждым днем становилась все мрачнее.
Миновало 26 декабря.
Затем 27-е, 28-е, 29-е, 30-е…
Они все бродили в поисках идеи.
Гэри уже не напевал. Не фотографировал великолепные фасады. Не покупал курагу в шоколаде и мороженые каштаны. Больше не пытался ее поцеловать. Не клал руку ей на плечо. Он просил передышки. Попить горячего шоколада с миндальными пирожными в «Ладуре» или заказать в пивной здоровенный «Париж-Брест»[32] с огромным количеством взбитых сливок. Или пойти в киношку, где тот самый таинственный дух витает и нашептывает идеи в темных залах, и она повернет к нему губы, и…
Она заткнула уши и с безумным упорством устремилась вперед.
— Ты не обязан со мной ходить! — бросила она, прибавив шагу.
— А что еще-то делать? Снимать девиц на набережных Сены? Изображать дуэнью с Зоэ и Гаэтаном, в одиночестве жевать поп-корн перед экраном? Нет уж, спасибо… по крайней мере с тобой я могу развеяться, я вижу автобусы, каштаны, площади и перекрестки, зеленые фонтанчики Уоллеса, там удается перехватить шоколадку, там коснуться клавиш… и к концу каникул я смогу сказать, что знаю Париж. По крайней мере зажиточный, буржуазный Париж, не тот Париж, который кишмя кишит и воняет…
Гортензия остановилась, долго смотрела на него, улыбнулась самой прекрасной из своих улыбок и пообещала:
— Если я найду ту самую идею, я тебе отдамся. Вся как есть…
— Честно? — спросил Гэри, недоверчиво подняв бровь.
— Честнее не бывает, — сказала Гортензия, придвинувшись так близко, что он почувствовал на губах ее горячее дыхание.
— Но, — сказал он, резко высвободившись, — может, мне уже не хочется… Может, я нашел девушку, которая…
— Ах! Ну пожалуйста, Гэри! Не начинай!
— Желание так мимолетно, my lovely one, нужно ловить его сразу, едва появится… Не знаю, смогу ли я завтра так же верно стоять на посту…
— Значит, твое желание скудно и убого, но я на это не обижаюсь!
— Желание эфемерно и непредсказуемо, и я доверяю ему, чтобы неустанно удивляться… А иначе это уже не желание, а рутина…
Он крутанулся на месте и ушел.
Наконец 31 декабря появился тот самый таинственный дух и нашептал все, что надо.
Это случилось под вечер чудесного зимнего дня, когда солнце закатывается за крыши и голубой прозрачный воздух начинает сереть, а по плечам прокатывается волна откуда-то взявшегося холода…
Гортензия уселась на скамейку в парке. Нос задран к солнцу, нижняя губа капризно оттопырена…
— Всего двадцать четыре часа, Гэри, всего двадцать четыре часа, и если ничего не придумаю, я буду бормотать что-то невнятное в трубку, когда мне позвонит мисс Фарланд. Чувствую себя как большой кит, задыхающийся на пляже.
— О несчастный серо-белый кит, серо-белый кит, серо-белый кит, потерял он сон и аппетит, сон и аппетит, сон и аппетит… — пропел Гэри на мотив Yellow Submarine, танцуя вокруг скамейки.
— Прекрати! От тебя голова кружится!
— Сон и аппетит, сон и аппетит!
— Прекрати! Говорю тебе — прекрати! Если ты думаешь, что это остроумно…
— Серо-белый кит, серо-белый кит!
Гортензия вскочила и подняла руку, чтобы заткнуть ему рот.
Ее рука застыла в воздухе, и Гэри подумал, что она таким образом восхваляет его вокальные данные. Он поклонился, чтобы она ему похлопала, трижды махнул в воздухе воображаемой мушкетерской шляпой, пропел:
— О, благодарю, благодарю! Благодарю вас, прекрасная дама! Мое сердце трепещет при мысли, что вы… — и вдруг был прерван сухим и резким:
— Хорош идиотничать! К нам идут Жозиана и Младшенький.
Он обернулся и увидел вдали мать с ребенком, которые действительно направлялись прямо к ним.
— А! — разочарованно протянул он. — Вот оно в чем дело, а я-то подумал…
— Черт! Еще придется разговаривать с этим рыжим стручком!
— Ладно, не преувеличивай! Малец-то прикольный…
Он плюхнулся на скамейку рядом с Гортензией и стал ждать, пока упряжка мать — сын до них дотащится.
