сухой, теплой и большой настолько, что можно было плакать, прикрывшись ею, и никто не заметит его слез, потому что мужчине плакать нельзя.
Соджун смотрел на Елень, улыбающуюся сквозь слезы, на Сонъи, целующую вторую руку матери, на Хванге, отчаянно прятавшего слезы, и сердце заполнялось светом и скорбью. Сколько всего они натерпелись, но больше этого не будет: не будет унижений, боли, слез. Не будет, потому что в этом доме они свободные люди. Не рабы. Не собственность. Люди. Свободные люди. И потому капитан магистрата, Ким Соджун, улыбался и молчал. На душе было спокойно и легко.
Его не пугало, что дом деда был давно запущен. Пять лет в нем никто не жил. Два года назад лютовала страшная зима с метелями и вьюгами. Весной подтаявший снег местами проломил черепицу на крыше. Теперь в некоторых комнатах стояла вода, но это не напугало новых хозяев.
Вчера, когда они въехали сюда, Соджун выбрал наиболее сухие комнаты, велел убраться, а сам хлопотал у госпожи, не приходящей в сознание. Вымокший до нитки, злой до белых пятен в глазах, Чжонку вернулся ни с чем: доктор Хван, как сошел снег, уехал куда-то на юг, другие же наотрез отказались ехать к наложнице. Чжонку кусал губы и от досады не поднимал головы. Соджун стоял над Елень и даже злиться не мог. А толку-то в злости? Весь Ханян знал о расторгнутой помолвке вдовца-капитана с дочкой министра из-за рабыни.
Он велел Сонъи и Гаыль быстро убраться в крохотной комнатке, а сам вытряхнул свой походный мешок с лекарственными травами, и пока дома наводили порядок, развел огонь и наносил воду в чан, запарил травы.
Елень лежала на циновке. Шпильку из косы Соджун вынул еще в тот момент, когда перекладывал госпожу на телегу. Тяжелая коса цвета спелого каштана лежала на груди, из которой вырывался не то свист, не то шелест. Одежда местами пропиталась кровью. Нужно было смыть кровь, нужно было понять, есть ли переломы, и делать это все придется самому. Другого варианта не было. Гаыль сказала, что поможет, но только разревелась. Помощи от нее капитан так и не дождался, а потому просто выставил девушку за дверь, сказав, что ему не впервой обрабатывать раны.
Пламя свечи потрескивало, за окном шумел дождь, а Соджун снимал одежду с Елень.
Он воин. Он не в первый раз видел раны. Он не в первый раз смывал кровь и накладывал повязки. Он перетягивал и чужие раны, и, бывало, из собственного тела вытаскивал стрелы. Все это он делал не в первый раз, но сейчас, склоняясь над обнаженной, нещадно избитой любимой женщиной, едва не плакал. У него порой дрожали руки, а челюсть сводило от злости, но он продолжал ощупывать тонкое, отливающее лиловым тело. Грубые мужские пальцы скользили по нему, давя и вновь причиняя боль.
В какой-то миг Елень застонала и приоткрыла глаза. Соджун обрадовался.
— Видишь меня? — спросил он, склоняясь к ее лицу.
— Больно, — побелевшими губами выдохнула она и вновь смежила веки, но по тому, как дрожали ее ресницы, капитан понимал: она в сознании.
Тяжелых травм он не обнаружил, нащупал лишь два сломанных ребра на спине, при уходе и лечении они скоро заживут. Синяки на руках и ногах пройдут быстрее. Страшнее всего выглядела спина: бордово-синие полосы отпечатались на теле, и кожа местами была стесана. Видимо, Елень как завернули в циновку, так и положили лицом вниз, а потом били. Долго били. Долго, но все же не сильно. Били бы сильнее — сломали бы хребет. Соджун смотрел на исполосованную спину, и сердце заходилось в безудержном плаче. Он растер травы в порошок, замесил лекарство. Он сам перетянул ей грудь, сам надел свой ханбок, уложил на свою постель, зажег благовония и не отходил от нее ни на шаг, не чувствуя времени, не ощущая усталости. Гаыль принесла миску риса: в доме больше ничего не было. Соджун ел теплый рис и в какой-то момент вдруг осознал: так вкусно он не ел уже много лет! Он держал чашку в руке и палочками подхватывал склеившийся между собой рис, не было привычных гарниров из овощей и мяса, не было рыбы, был лишь белый рис, но сейчас он казался вкуснее самой нежной свинины и мраморной говядины! И Соджун улыбнулся.
— Теперь все будет по-другому, — сказал он, посмотрев на спящую любимую.
После обеда пришли мастеровые, и работа закипела: застучали молотки и топоры. Рабочие сновали из дома во двор и обратно, разгружая телеги, которые привел Анпё и мальчики. Из кухни доносился запах жареного мяса: там Гаыль что-то тихо говорила Сонъи. Все были заняты делом кроме Елень, которая так и просидела весь день на открытой террасе. Она ничем не могла помочь своей семье: любое движение причиняло боль, но находиться в душной комнате она не могла, а потому просто сидела и смотрела на горы, простирающиеся до самого горизонта, и, ощущая на щеке дуновение ветра, чувствовала себя счастливой.
Она временами трогала тугую повязку, стягивающую ребра, и краснела, встречаясь глазами с Соджуном: Сонъи, едва оставшись с матерью наедине, рассказала о том, что произошло ночью.
— Это господин капитан, — шепнула она и густо покраснела.
«Он? Он? Раздел, а потом… потом… Значит, он видел, трогал… Чужие мужские руки на обнаженном теле… Бесчестие!— накрывало стыдом. Елень даже головы поднять не смела. Она стягивала на груди полы мужского ханбока и на дочь не смотрела.
— Матушка… Он — воин. Он столько ран видел! У него такие глаза были, когда он разворачивал циновку! — и девочка, не выдержав, заплакала, уткнувшись лицом матери в колени.
Та гладила ее по черной косе и успокаивала.
— Сонъи, не плачь, доченька!
— Простите меня! Это все моя вина! Если бы не я…
— Ты тут ни при чем. Ты еще ребенок!
Девочка подняла на мать заплаканные глаза.
— Господин капитан сказал, что мы теперь здесь жить будем и никто не сможет нам что-то сделать или продать кого-то, — с этими словами девочка вынула из шелкового мешочка, который держала в руках, небольшие дощечки и протянула их матери.
Елень вертела именные бирки свободных людей и не верила. Теперь она с детьми может уйти. Уйти куда глаза глядят. Капитан останавливать не станет. Вот только куда
