В тот вечер я спешил на стан. Вчера про меня забыла наша кашеварка Оля. Василий Афанасьевич ругал ее немилосердно, она даже заплакала, но мне пришлось отправиться в свой закуток на нарах с пустым желудком. И хотя сегодня утром Оля восполнила мою потерю, наложив мне полную чашку затирухи,[11] я боялся, что про меня опять забудут.
У разбитого комбайна, который стоял здесь с лета сорок второго, с тех пор, как начались бои в этих местах, меня встретил дружок Васька Попов, который тоже вернулся в город и попал в одну тракторную бригаду со мной.
— Скорей, тут из райкома комсомола приехал. — Он даже задохнулся. — И наша Валька с ними. Дед тоже здесь…
До землянки оставалось метров двести, и Васька успел рассказать мне все. В бригаду приехали наш председатель колхоза Николай Иванович Грачев (Дед), колхозный бухгалтер и секретарь комсомольской организации Валентина Степановна Кохно (она же Валька) и секретарь нашего Красноармейского райкома комсомола Гриша Завгороднев, который, как оказалось, не умер от ран. Сегодня нас будут принимать в комсомол и создавать в тракторной бригаде комсомольскую организацию.
Под двумя закопченными котлами, наполовину врытыми в землю, чуть теплился огонь. Вокруг сидели почти все наши трактористы и прицепщики. Шел обычный ленивый разговор, какой ребята затевали перед ужином, чтобы скоротать минуты ожидания своей порции. Люди перебрасываются фразами, даже хохочут, подшучивая друг над другом, а все их мысли там, у котла, с блаженно булькающей затирухой.
Весенний день — как год. А едим горячее два раза — рано утром и вечером. В обед Оля с сыном Юркой разносят пахарям молоко и хлеб — землистые брусочки, из которых торчат белесые плевелы ячменя и овса или сыплется темно-красная шелуха проса. Трактористу пол-литра молока и триста граммов хлеба, прицепщику — стакан молока и двести граммов. Это наш рацион хлеба на день.
Меня словно кто приклеил к Олиному котлу, не могу оторвать глаз. Сел у огня и онемел. Разговор оборвался. Все повернулись к нам. Викулов смотрит волком, словно мы вырвали у него кусок изо рта. Отвернув сердитое лицо от тлевших под котлом углей, он недобро бросил:
— Шляетесь, а тут из-за вас голодом морят… Чего расселись, идите в землянку, комсомольцы…
Я так устал за день и мне так хотелось есть, что не было сил ответить Халиму.
— И когда его только выгонят, — простонал Васька, когда мы отошли.
— Выгонишь его, он сегодня из утиля магнето собрал и говорил Деду, что ЧТЗ можно пустить…
— От гад!.. — восхищенно прошептал Васька, но тут же добавил жестко: — Я бы все равно выгнал.
— А трактора стояли бы в борозде?
— Не стояли… Вон Мартынок не хуже.
— Мартынок не механик, да и ненадолго он к нам…
— Все равно выгнал бы, — упрямо повторил Васька, — с ним же никто работать не хочет.
— Ты брось, он сегодня утром кровью харкал. Пошел вон туда за комбайн и целый час лежал.
Васька не ответил. Подошли к землянке. Дверь закрыта. На порожке, прислушиваясь, сидел Шурка Быкодеров. Хотя мы молчали, он предостерегающе поднял руку.
— Тише, вы… со Славкой толкуют. — И, нервно хохотнув, добавил: — Они его спрашивают, а он молчит. Потеха, выездное бюро называется, а выездной-то только Гриша, а те все наши.
Действительно, Славкиного голоса не было слышно. Малиново звенел Гришин голос, что-то говорила Валька, и басил Дед, а Славка молчал.
— Биографию он уже рассказал, — порывисто повернулся к нам Шурка. — Ровно пять слов выдавил. Теперь вопросы пошли. Только все это пустые хлопоты. Не на такого напали. Умрет, а не скажет.
— Да брось ты, балабон! — сердито оттолкнул его Васька и ближе прошел к двери.
В землянке взрывом грохнул смех. В нем я различил и смех Славки. Значит, все в порядке. Через минуту дверь приоткрылась, и вынырнула в белых вихрах голова Гриши.
— Быкодеров! Заходи! А Чупров пришел?
— Вот он… — отозвался Шурка.
Гриша легко выпрыгнул на одной ноге из дверного проема на первую ступеньку и, видно еще не различая нас со света, шумнул:
— Вы здесь?
— Здесь…
— Сейчас, — весело шепнул он нам и в два прыжка оказался у табурета, перед столом, где стояли его костыли.
Он проделал все это так быстро, что ни мы, ни те, сидевшие за столом, не успели ему помочь. Да он ни в чьей помощи и не нуждался. Уже из-за стола Гриша звонко еще раз позвал:
— Быкодеров! Входи!
— Давай, — подтолкнул плечом Шурку Васька. — Посмотрим, какой ты храбрый…
Тот вздрогнул и шагнул через порог. Дверь он прикрыл неплотно: видно, так ему легче было чувствовать нас за своей спиной.
— Быкодеров Александр Данилович? — спросила Валька.
Мы припали к щели в двери. Виден был светло-русый Гришин затылок и часть стола, за которым сидели Валька и Василий Афанасьевич. Валька оторвала голову от бумаг, лежавших перед ней, и повторила вопрос:
— Быкодеров Александр Данилович? Почему молчишь?
— А чего говорить? — вздохнул Шурка. — Вы и так знаете, кто я…
— Такой порядок, — поспешил бригадир, — тебя спрашивают, а ты отвечай. Как в армии. Вот пойдешь служить, там научат.
— Ладно… — примирительно согласился Шурка.
Валька продолжала:
— Быкодеров Александр Данилович, тысяча девятьсот двадцать седьмого года рождения, образование неполное среднее, семь классов.
— Я не кончил седьмой… — пробубнил Шурка.
— А зачем писал? — строго спросила Валя.
— Так я же учился, целый год проходил, а как посевная началась, сразу в бригаду.
— Раз не окончил, нечего морочить голову, Быкодеров. Образование шесть классов.
— Так я же год проучился, только экзамены остались, и в бригаде это все знают. Вот и Василий Афанасьевич…
— Быкодеров! Веди себя как следует, — прервала его Валя. — Ты где находишься?
— Тише, товарищи, — поднял над столом руку Гриша. — Тише! Чего спорить? Парень действительно учился целый год. И ему обидно.
— Но справки же у него нет, — раздосадованно вставила Валька.
— Что справки? — ответил ей Гриша. — У него ее и за шесть нет. Школа сгорела. Будет правильно, если мы оставим образование неполное среднее, а семь классов можно и не писать.
— Так тут же графа «Образование», а внизу под строчкой — сколько классов окончил, — сердито ткнула карандашом в анкету Валька.
— Вот зануда… — прошипел у меня над ухом Васька.
— Ничего, — бойко вскочил с табурета Гриша и в два прыжка оказался за спиной у Вальки, — вот здесь прямо во всю строку и напиши: неполное среднее. Пиши, пиши, все правильно. Заявление мы читать не будем, давай биографию, ну?
Из невидимого нам угла землянки послышался тяжелый Шуркин вздох, потом сопение и наконец:
— Родился первого декабря двадцать седьмого года… (пауза) в три часа ночи, мать говорила…
Легкий смешок и стук Валькиного карандаша по столу.
— Дальше, Быкодеров.
— В тридцать пятом пошел в первый класс. Учился до сорок второго…
— Дальше, — требовательно стукнул Валькин карандаш. — Почему из вас нужно каждое слово клещами?
— А чё дальше-то, я все уже рассказал.
— И это вся твоя жизнь? — удивленно подняла брови Валька.
— Да, вся… — вздохнул из угла Шурка и, видимо сам удивившись краткости своего жизненного пути, добавил: — С сорок второго, с посевной — прицепщик, а теперь на тракторе.
А над столом опять взлетела рука Гриши:
— Думаю, что всем ясно. Переходим к вопросам. Прошу! Вы, Василий Афанасьевич, хотели спросить…
— Да что я… — заерзал на скамье бригадир и начал шарить по карманам свою баночку-портсигар с табаком. — Скажи, Шура, нам про свое семейное положение. Кто твои родители? Где они работают и воюют?
— Так вы же, Василь Афанасьевич, знаете. Мать в колхозе, сейчас в огородной, а батя на фронте.
— Я-то знаю, а другие, может, и нет.
— И другие знают…
— Ты не перебивай меня, — незло прикрикнул бригадир. — Такой порядок, тебе должны задавать вопросы, а ты отвечать.
— Да чего ж отвечать, если все знают?
— Быкодеров! — сердито постучал Валькин карандаш.
— Еще вопросы? — тряхнул светлыми кудрями Гриша.
— Письмо от отца когда было? — спросил невидимый нам председатель колхоза.
Валька удивленно подняла плечи, но Гриша легко придержал ее за руку.
— А вот летом, как тогда пришло, так и все… Он у нас на Севере, под Мурманском был.
— Ну, это ничего, — поспешил замять свой вопрос Дед. — Раз бумаги не было, значит, жив. Писать-то покуда некуда было, все порушено… Да и со временем там на фронте знаешь как…
— Как понимаешь задачи комсомола, Быкодеров? — прервала Деда Валька.
Шура вздохнул, откашлялся.
— Как все. Мне работать в колхозе, а батьке бить Гитлера.
