— Ах, вот она как выглядит! Невеста. Счастливая невеста! Радость-то, радость!
И матери:
— Ну, что скажете об этой девушке? Стоило растить, не правда ли? Ждала, ждала, вот своего и дождалась. Да и заслужила она. Пусть не оставит бог ее своей щедростью.
— Дай-то бог, дай бог!
— Так и будет, как же иначе. Со временем он развернется, как Ранк. А чего ж ему не хватает? И работящий, и крепкий. Так у нас в доме говорят. У мадам Зирнинь брат тоже у Ранка работает.
— Как? Кто ж это успел уже наболтать всем?
— Милая, да я и сказала. Ты что ж, хочешь, чтобы я одна радовалась? Лизиня Авот невеста! Да весь дом мой как на крыльях. Ты же всем вокруг нравишься.
Тетушка еще посидела, все обсудила, но уговорить ее остаться и познакомиться с будущим зятем не удалось.
В другой раз как-нибудь. Зачем молодого родней отпугивать.
Но вот все наконец сделано. Не раз и не два бегали попусту из комнаты на улицу. Считали, загибая пальцы: то-то и то-то на столе, этого и того еще не хватает. И вдруг Лизиня метнулась к матери: «Так и думала, что-нибудь да забудем. Пива ведь нет».
— Пива? А чаем не обойдемся?
— Нет. У Ранков всегда пьют пиво. Он к этому привык.
— А у нас не пьют. Пусть привыкает, как у нас, — Аннеле тряхнула головой.
Лизиня осуждающе глянула на сестру.
— Гостю положено угождать. Я думала, ты это знаешь.
— Я за пивом в пивную не пойду.
— Никто тебя и не посылает. Сходит Кристап. Кристап, милый, сделай для меня доброе дело.
Кристап принял важную позу и прищурил один глаз.
— Сколько брать? Дюжину?
— Да ты что? В уме?
Мать со старшей дочерью переглянулись. Такие покупки были им непривычны.
— Да, сколько? Бутылки хватит?
— Пусть принесет две, — Лизиня вложила деньги Кристапу в руку.
Только Кристап вышел, на лестнице раздались шаги.
— Что? Уже? — воскликнула Лизиня, сорвала передник и побежала встречать.
«О полднике мы и не подумали, только об ужине», — всполошилась мать и бросилась на кухню.
Аннеле не захотела сразу же попадаться на глаза и спряталась у Кристапа за занавеской. Молодые прошли мимо, не заметив ее. Но сестра тотчас вернулась, стала звать.
— Ну, где же ты? А мама где? Эдгар хочет с вами поздороваться.
А Эдгар стоял посреди комнаты и ждал. Он выучил целую речь, неловкую, правда, пересыпанную немецкими словами, но сказал все, что полагалось в таких случаях. Представился и попросил руки дочери.
Мать хотела что-то сказать, может быть, такие же добрые слова, что в тот вечер Лизине, но ничего из этого не вышло. Сникла, ссутулилась и начала всхлипывать.
Эдгар успокаивающе похлопал ее по плечу.
— Не надо, не надо. Будет у вас хороший зять, а у Лизини хороший муж, за это я ручаюсь.
Вот какой самоуверенный был.
— А девочка эта кто — Анна? Знаю, знаю. Ну, девочка, поцелуемся?
— Нет! — отрезала Аннеле, покраснев до ушей от такого предложения.
Эдгар засмеялся.
— Ну, ну, ну! Не так страшен черт, как его малюют!
Потрогал плотные щеточки усов, гордо торчавших на мясистом лице с маленькими карими глазами и узким выпуклым лбом, и, не чувствуя себя задетым, улыбнулся Аннеле, словно приглашая: «Улыбнись же и ты».
В свертке, который он принес с собой, оказался торт и бутылка вина.
— А где же взять рюмки! Мы к таким вещам не привыкли, — заволновалась Лизиня, на что Эдгар, словно каждый день собирался приходить с такими подарками, наставительно ответил:
— Придется привыкнуть.
Мать побежала искать рюмки. А гость преподнес еще один сюрприз.
— Как ты думаешь — принес я еще что-нибудь или не принес? — хитро улыбаясь, взглянул он на невесту.
— Откуда же мне знать? — неуверенно пожала та плечами.
— Если б не принес, какой бы я был жених?
И он достал из нагрудного кармана коробочку. Вспыхнуло золото. В коробочке оказались кольца, сакта и серьги.
Лизиня всплеснула руками:
— Как красиво! Это мне?
— Кому ж еще? Надеюсь, на мой вкус пожаловаться нельзя? Не правда ли? Нравится?
— Очень, очень. И правда, красивые украшения. Посмотри, Аннеле.
Аннеле тоже видела, что были они хороши, особенно сакта и серьги. Блестящий золотой цветок на матовом фоне. Овальной формы. Но не похвалила. Промолчала. Не по нраву ей пришлась самонадеянность жениха.
Лизиня держала в руках украшения, словно не зная, что с ними делать.
— Надень же!
Нет, сначала полагалось поблагодарить. Он ждал этого. И вся пунцовая, она припала к жениху.
«Стоит и ждет благодарности», — презрительно подумала Аннеле и вылетела за дверь.
Когда мать вернулась с рюмками, Аннеле исчезла. Лизиня обратилась к матери:
— Ты отправила ее за чем-нибудь?
— Нет, я думала, ты. Стрелой умчалась куда-то.
Гостю сказали, что услали Аннеле по делу. За счастье молодых выпили без нее.
Хотя день был ясный, солнце грело по-осеннему. До вечера было еще далеко, а крыши уже отбрасывали тени.
Куда так спешила Аннеле, куда понес ее шквал противоречивых чувств? Ноги сами знали дорогу. Ей казалось, что только на кладбище, где кусты и деревья уже тронула желтизна, она найдет успокоение. В густой тени, отбрасываемой пирамидообразными дубами, среди заброшенных могил она отыскала свой любимый замшелый камень с еле заметной надписью. Камень и наполовину ушедшая в землю скамья были усыпаны желтыми листьями. Никогда не видела она на этом камне цветка, никто за могилкой не ухаживал.
Тут и присела она. Тут стала изливать свое горе. Тут, наконец, вырвался вопрос, который сжимал сердце обидой, жалостью, горечью и еще неизвестно чем: почему, почему должно было так случиться?
Но как только вопрос этот вырвался наружу, тут же наготове оказались и ответы, которые все разъясняли, все расставляли по своим местам.
— Что случилось? На что ты жалуешься? Что не должно было произойти?
— Ну, это, с Лизиней. Мы так хорошо вдвоем жили.
— Тебя обидели?
— Как могла она меня забыть?
— Она разве забыла тебя?
— Зачем ей нужен этот Эдгар?
— Неужто ты еще такая маленькая, что не можешь понять, что Эдгар — это Эдгар, а сестра — это сестра?
— Никакой Эдгар не станет ее так любить, как я!
— А, любовь! Так ли это, как ты говоришь? А на новине, когда ты придумала, что Сприцис женится на матери, как ты злилась, как горевала?
— Но я же люблю! Как мне это вынести!
— Только себя ты любишь. Страшно тебе: вдруг что случится? Куда я денусь? Что со мной станется?
— Нет, нет! Не только это!
— Больше из-за этого. Под опекой сестры жила ты, словно птенец в гнездышке. А теперь ты не знаешь, что ждет тебя!
— Да, это так.
— И так ты ей платишь? Что она подумать должна? На добро злом отвечаешь.
— Ой, нет! Я этого не хотела! Только не так.
— Любовь? Вот и надо было доказать это сегодня, в ее самый радостный день. Любви-то она и не увидела. Ты оставила сестру, убежала, предательница ты!
— Боже мой, боже мой!
Долго-долго она всхлипывала.
— Мне так тяжело, так тяжело.
— Надо преодолеть себя. Надо все преодолеть.
— Поплачь. Поплачь. Станет легче.
Потекли слезы, словно смывая всю тяжесть. Так сидит она и успокаивает себя. Кто еще станет это делать!
Большие пурпуровые облака плывут над вершинами деревьев, застилают синий омут неба. Белые церковные стены, кресты, тронутые осенними красками верхушки деревьев отливают золотом. Только мгновение длится это, и вот уже все изменилось. Жаль. Но не в этой ли изменчивости таится красота? А если бы облака не двигались и можно было на них смотреть час или два, или весь день? Неживые, застылые? Нет, только в движении жизнь, а жизнь это красота.
Прольются слезы, и снова станет весело на душе.
Солнце садится. На кладбище звонят, возвещая о закрытии. Аннеле спешит уйти с первыми звуками колокола: хорошее настроение уже вернулось к ней. Впереди, в толпе людей, идет какая-то дама в длинном черном платье, черной пелерине и шляпе. Походка странная и очень знакомая.
Зара? Может ли это быть?
— Зара!
Женщина оборачивается, и краска заливает ее широкое лицо, которое кажется еще шире от того, что пышные вьющиеся волосы гладко зачесаны и на затылке собраны в узел. Шляпа с узкими полями не держится на голове, съезжает то на один бок, то на другой. Кажется, Зара мучается со шляпой, а шляпа с ней. Она хватает Аннеле за руки.
— Ой, какое счастье, что я вас встретила! Я уже хотела прийти к вам. Но мне так редко доводится бывать на улице! Такие вот дела! И не Зара я больше! Не называйте меня так.
— Мария! Барышня Мария!
— Так вы можете меня называть! — Лицо Зары светилось радостью. — Меня крестили.
— Вы в монастыре у диаконис? Хорошо вам?
— Вы решили так, глядя на мое платье? В нем меня крестили, в нем я ходила к причастию. Я должна его отработать. Каждый месяц вычитают. Что же делать? Каждый должен сам зарабатывать. И так бог оказался ко мне милостив. Чего и желать мне больше? Если я буду себя хорошо вести, меня переведут на заработок, тогда я смогу быстрее за него рассчитаться.
