– Я знаю, что глупо, – вздохнув, сказал Антон.
– Вот-вот… – кивнул метрополитеновский, – поэтому-то и нельзя ни завидовать, ни проклинать, потому что сказано: "Мне отмщение и аз воздам", что на современном русском языке означает…
– Да знаю я, – сморщился Антон, – слышал уже.
– А ты еще раз послушай, – сказал метрополитеновский, – сейчас к тебе пекарь, который тракторист, придет, он-то тебе скажет…
Метрополитеновский оттянул рукав своего черного парадного мундира и, поглядев на старомодные часы, какие носили еще до Второй мировой войны, и покачав головой, сказал сокрушенно: – Ну, я у тебя опять задержался, попадет мне, ой попадет…
***
Антон не знал, кто такой пекарь и почему его звали еще и трактористом?
Про метрополитеновского-то он знал.
Он его еще до того, как ему гвоздь вынули из головы, видел. В той еще жизни.
А пекаря встретил только вот уже в этой.
Когда на месте гвоздя комнатка в голове у него образовалась.
Пекарь, он же тракторист, был плохо говорившим по-русски татарином. Он любил повторять одно словечко-"паразит", которое ему очень нравилось и которое он произносил и к месту, и не к месту. Словечко это, а вернее словосочетание, было
ОТ И ДО…
– Будешь у меня сортиры небесные драить от и до, – говорил Пекарь.
Или еще говорил: – Осуждать, проклинать, вообще все это от и до – самое что ни на есть последнее дело, это от и до кундыр натуральный…
– Зачем Ритка проклинал? Шайтан! Сыктым – мочагай кыктым! Ты от и до дурак! Она совсем не билят, как ты думал. Дурак ты от и до!
Правильно.
"Не билят".
И Антоха вспомнил.
Он вообще всегда робел разговаривать с женщинами.
Особенно с красивыми.
И с Риткой у него за все пять лет института разговоров один на один было два или три.
Всего за все время.
Ритка тогда вдруг выкрасилась в совершенно белый цвет.
Это модно было – перекисью водорода.
И в одночасье стала какая-то просто невозможно-невыносимо породистая – тонкая в пальчиках и в лодыжках – со стройными ладными ножками, легкой талией и трогательными выступающими ключицами в широком вырезе свитера.
Она и вправду похудела тогда. Все думали, что это из-за выпускных госэкзаменов, из-за защиты дипломного проекта. А на самом деле, не от этого она тогда похудела, не от этого.
– Что, и правда хочешь за границу? – спросил Антон ненатуральным голосом.
Ненатуральным оттого, что, разговаривая с Риткой, он, не подчиняясь собственной воле, подтягивал живот и старался придать лицу выражение одновременно и мужественности, и развязности, насколько это ему могло удаваться.
– Хочу, – ответила Ритка, не глядя на Антона, а глядя куда-то мимо него, через его плечо…
Она сидела на подоконнике и курила.
А он стоял перед нею. Его глаза – на уровне ее голых ключиц.
И кожа на шее и груди была у нее такая нежная, такая ухоженная… Такая безукоризненно белая.
– Ну…
Антон не нашелся, не смог сказать ничего умнее, чем банальную сентенцию: де, конечно, разумеется, ТАМ лучше.
– Да нет, просто Игорь меня замуж не берет, – ответила тогда Ритка и натужно улыбнула. Она соскочила с подоконника и понеслась куда-то…
Туда, где обитают редкие птицы.
Правильно.
Антон в силу своей недоразвитости и мужского шовинизма думал, что она "билят". А она таковою никогда не была.
Просто Игорь не взял ее замуж.
Просто на втором курсе, став взрослей, она предпочла лихому Семину умного Сохальского…
А на пятом, когда они с ним были уже три года, он ее не взял.
За что же проклинать?
За что же осуждать девушку?
За ее красоту?
Было бы лучше, если бы брошенная Игорем, она приползла бы к Антохе-неудачнику и сказала: "Возьми хоть ты меня, что ли?!" Но зачем принижать природу на минимально возможное?
Природе не должно быть тесно.
Ей должно быть просторно.
Она бы и за лихого Семина тогда не пошла.
А он, Семин, ведь ее любил.
И миллион баб красивых прирученных вокруг себя всегда держал только в пику Ритке.
Этаким молчаливым протестом.
Он ее отпустил тогда – птицу редкую.
На втором курсе отпустил ее к Сохальскому.
А ведь любил.
Просто, он был во всем лихой.
И в гонках автомобильных, и на сцене студенческого театра с гитарой в руках.
Семин понимал, что она имеет право выбрать ЛУЧШЕГО из них. И она выбрала. Сперва сердцем потом умом? Или сразу и умом, и сердцем? Но она была права: Игорешка Сохальский был у них самый-самый. Умнее его не родились мальчики в том году.
И если на первом курсе, будучи еще совершенно наивной девчонкой, Ритка пленилась и прельстилась гитарой… Парнем с машиной… парнем на "девятке", то это была простительная ошибка детскости.
А к третьему курсу им всем стало ясно, что Игорек среди них самый-самый.
Его она и полюбила.
И ведь честно полюбила.
И честно любила его все три года.
А он ее не взял.
Так за что винить девушку?! Что она с отчаяния на чужбину рванулась?
За что?
Сыктым-сыктым!
От и до тебя дурака убивать надо! – кричал пекарь, он же тракторист. – Зачем хороший люди проклял?
***
– Ну, как настроение? – бодренько спросил Александр Евгеньевич, подсаживаясь к компании со своим подносом набранной на шведском столе утренней еды.
Шел пятый день заезда, и все русские уже перезнакомились в этом маленьком греческом отеле на берегу Эгейского моря.
– Что вы все всегда про настроение? – с показным, деланным недовольством буркнул Метрополитеновский, – другие про здоровье спрашивают, или про погоду…
– Настроение – это питательный раствор, в котором выращивается кристалл шедевра, – весело сверкнув добрыми глазами, сказал Баринов, – настроение для литератора, оно важнее здоровья и погоды.
– Ну-ну! – неодобрительно качнул головой Метрополитеновский, вытирая салфеткой жирные губы, – вы тут можете о своей литературе разговаривать, но без меня, потому что мне погода и пляж на отдыхе по мне так важнее всего.
Метрополитеновский поднялся из-за стола и двинулся к выходу.
– Никогда подноса не унесет! – заметила Ольга Петровна, докторица из Петербурга, которой все пять дней заезда их группы, Александр Евгеньевич оказывал максимум симпатии и внимания. И даже, можно сказать, по-старому – ухаживал.
– Ну, а что вы ожидаете от мужчины с такой фамилией! – заметила Рая, товарка Ольги Петровны, делившая с нею двухместный номер, – это где же фамилии такие давали? Метрополитеновский!
– Фамилии всякие бывают, – заметил Баринов, с робким вожделением поглядывая на предмет своей пятидневной страсти.
– Мужчины разные бывают! – резко возразила Рая, – одному сразу хочется отдаться, как только увидишь, а другой год вокруг тебя виться будет, и только раздражает, как муха осенняя.
– Почему осенняя? – поинтересовался Баринов.
– А потому что мужества ноль, а только докучает жужжанием и кусается, как муха в сентябре, – внимательно вскинув на Баринова взгляд с утра погуще накрашенных своих глазок, сказала Рая., и тут же переменила тему, спросив, – вы сегодня с нами на пляж, или один?
Но Баринов, как бы не расслышав вопроса, вдруг ухватился за тему мужества.
– Мужество, Раечка дорогая, оно тоже разное бывает, потому как только в первобытном обществе женщину привлекали исключительно мышцы и размеры, пардон, гениталиев своего соплеменника, а с развитием специализации, с разделением труда, когда не все мужчины стали охотниками и воинами, мужество тоже трансформировалось, так же как трансформировались и признаки этого мужества.
Разве ученый, Нобелевский лауреат – не так же мужественен, как и тарзаноподобный охотник или похожий на Сталлоне солдат? Или конструктор космического корабля?
Или литературный критик, вроде меня?
Баринов с улыбкой поглядел на Ольгу Петровну.
– Мужество для меня выражается в благородстве, с ним в первую очередь ассоциируется – скромно потупив глаза, тихо сказала питерская докторица.
– А-а-а! Вот! – радостно подхватил Баринов, – хорошая тема, только вот я должен заметить вам, что мужество с благородством не обязательно ходят парой, как любовь с женитьбой в английской поговорке. – a love and marriage – like a horse and carriage…
– Вечно вы по иностранному загнете, – Рая махнула на Баринова рукой, – скажите лучше, отвезете нас с Оленькой сегодня на остров, как обещали?
– Если обещал, то непременно отвезу, – сказал Баринов снова украдкой поглядывая в смелый вырез Ольги Петровны сарафанчика, – потому как искомое вами женщинами благородство, оно как раз выражается в способности больше делать, и меньше болтать.
– Ах, как вы сами себе противоречите, – заметила Ольга Петровна, допивая свой кофе, – как же вы, литератор, критик и вдруг меньше болтать?
– Нет в этом никакого противоречия, – слегка как бы обидевшись, отвечал Баринов, – продукт моей работы выражается в словах, в этом особенность моей профессии.
