— Значит, какой тебе возраст задан...
— Генетически задан!
— Какой возраст задан, такое у тебя и поведение?
— Вот именно! Человечество давно уже заметило это противоречие. В народном фольклоре это отмечено, в песнях и пословицах осмеяно. Вспомни: «Седина в бороду, бес в ребро», «Маленькая собачка — до старости щенок».
— «Как волка ни корми, он все в лес смотрит!» — дополнил фольклор Корнелий Иванович.
Грубин поднял бровь, но спорить не стал. А Удалов продолжил:
— Значит, пока мы спали, с нас слезла шкурка...
— С тебя тоже?
— Разумеется. А под ней, как под шкурой змеи, оказались мы, в полном соответствии со своим истинным возрастом... — Удалов согнал с лица счастливую улыбку и спросил: — Только все не так просто. Ты знаешь, сколько лет Ксении?
— Могу догадаться, — ответил Грубин. — Она должна быть женщиной пожилой. Она так и родилась пожилой женщиной.
Удалов кивнул.
— Но хуже всего с Марго, — сказал он.
— Маргарита должна быть в вашей семье самой старшей, — сказал наблюдательный Грубин.
— Вот именно.
Дверь распахнулась — в нее влетел удаловский сынишка Максим.
— Папочка! — закричал он. — Меня Марго бьет!
— Это еще почему? — взъярился Удалов, но не успел броситься к двери, как в проеме показалась грузная немолодая Маргарита, держащая на согнутой руке своего старообразного сына.
— Я звонила в милицию! — сообщила она. — Я их всех разгоню!
— И что в милиции?
Марго хотела было игнорировать вопрос незнакомого юноши, но язык помимо ее воли сказал:
— Там черт-те знает что! К телефону мальчишка подошел и велел мне катиться куда подальше. Мальчишка!
— Не исключено, — заметил Грубин. — Ведь это случилось со всем городом.
— Надо будить Минца и останавливать, — предложил Удалов. — Ты же понимаешь, какие могут быть недоразумения!
— Погоди, — ушел от ответа Грубин. — Может быть, мы того... поглядим, погуляем. Ведь уникальный случай. Когда ты еще своих знакомых встретишь в их истинном возрасте и облике?
Удалов понял, что Саша говорит дело. Проверяет, есть ли у соседа любопытство или уже исчерпалось.
* * *
Максимка увязался за взрослыми, в которых никто бы и не признал взрослых, и втроем они отправились в утренний город, пораженный в самое сердце открытием самого себя.
Это был счастливый город, хотя далеко не каждый сообразил бы, что это именно так, потому что некоторые люди передвигались по улицам с проклятиями и сопротивлением судьбе. И это неудивительно: ведь когда вам откроют глаза на вашу истинную суть, это совсем не значит, что вы будете счастливы. С самим собой еще надо сжиться, свыкнуться, а может, и примириться.
Встревоженные происходящими в себе переменами, гуслярцы вышли на улицы, словно было Первое мая.
Удалов почему-то думал, что город большей частью постареет, но оказалось наоборот. Можно было подумать, что они попали не на площадь Землепроходцев, а во двор городской школы — столько детей всевозможного возраста, одетых странно и нелепо, в кое-как подобранных одеждах со взрослого плеча, ходили, бегали, перекликались, узнавали друг дружку, как вернувшиеся после каникул сорванцы, хотя каникулы для многих протянулись на десятки лет.
Кое-где валялись шкурки людей.
По улице бежал толстый мальчик, подгоняя перед собой футбольный кожимитовый мяч. «Господи, так этим мячом мы выиграли у шестого «Б»!» — сообразил Удалов и закричал:
— Савич, пасуй сюда!
А толстый Савич даже завопил от радости, что встретил одноклассника, спутника по самым сладким временам их жизни. Он пасанул Корню, а Корень отбросил мяч Сашке Версте, но тут на площадь вбежала юная, рано расцветшая красотка Ванда, по которой сох весь десятый класс второй школы. Ванда казалась лет на десять старше Савича, но при виде мужа, гоняющего мяч по площади Землепроходцев, она ринулась к нему и схватила за руку.
— Ты с ума сошел! — закричала она с нежностью. — Разве не понимаешь, что на тебя люди смотрят?
Сын и отец Удаловы, а также Грубин продолжали, увлекшись, гонять мяч, забыв, зачем они сюда пришли. Но мало кто обращал на них внимание. А Ванда Казимировна, вчера еще директор универмага, гладила по головке любимого малолетнего мужа.
— Атас! — раздался чей-то детский крик. — Спасайся кто может!
Из-за угла Гостиного двора выскочил мальчонка — от горшка два вершка, в полковничьем кителе, который волочился за ним по земле, стуча карманами по голым ногам. В руках мальчонка держал автомат Калашникова и трата-та-такал языком, изображая бой. Вдруг мальчишка кинулся к колоннам Гостиного двора, а следом за ним на площадь вбежал другой паренек, чуть постарше. У него тоже был в руках автомат. И он из него стрелял по-настоящему — пули отбивали куски штукатурки.
Народ кинулся с площади, некоторые залегли за колоннами или кустами.
— Кто это? — спросил Удалов.
— Не узнал? — ответил Грубин. — Это же наш полковник Остапюк из ДОСААФ, или как там он теперь называется!
— А другой?
— Другой — полковник Исмаилов, военком. У него автомат с дыркой в стволе, чтобы учащиеся друг дружку не перестреляли. А вот досаафовец настоящую пушку достал.
— Неужто такие ответственные офицеры на деле тоже дети? — ужаснулся Удалов.
— Странно рассуждаешь, — ответил Грубин. — Как раз в армию чаще всего идут те, кто не может никак из детства вылезти, школьные хулиганы.
— А мы с тобой?
— А мы с тобой — школьные романтики.
Стрельба на площади утихла, но спокойствие не вернулось.
Снова пробежал мальчишка с предупреждающим криком.
Издали, из центра города, шло нечто грозное.
Уже видна была черная стена людей, перекрывшая всю улицу. Над толпой реяли красные флаги.
— Коммунисты идут! — закричала Ванда Казимировна и потащила домой Никитку Савича.
Другие жены, которые, как правило, оказались втрое старше своих мужей, тоже поволокли их с площади. Но Грубин и Удаловы остались в числе зрителей — Марго и Ксения их еще не отыскали.
Все ближе подходила колонна. Над ней реяли стяги. Из глоток вырывался Гимн Советского Союза.
Все эти люди были как на подбор семидесятилетние, крепкие, седые мускулистые старики и старухи. Те, кто с портретами Сталина, — постарше, а те, кто с портретами Ленина, — чуть помоложе.
И разновозрастное разрозненное население Великого Гусляра понимало, что настал миг прозрения.
Колонна коммунистов ступила на площадь.
Удалов узнавал среди этих суровых и неподкупных людей своих сверстников из стройуправления, из бывшего райкома комсомола и горкома партии, узнавал пенсионеров городского и даже областного значения, но самое удивительное, что и Максимка узнавал и показывал отцу своих сверстников и даже младших товарищей по речному техникуму. Сейчас все они пребывали в расцвете старческих сил и были едины в суровости — пришел их час! В мире мальчишек и юнцов они хозяева!
— Срочно! — проговорил Грубин. — Срочно домой! Надо сказать Минцу.
— Правильно! — Удалов первым помчался к дому. Грубин с сыном — за ним.
По мере того как они приближались к дому, бег Грубина терял уверенность, ноги все более заплетались, а перед воротами юноша и вовсе остановился.
— Что случилось? — спросил Удалов.
— Понимаете, ребята, — сказал Саша, — вы сейчас только не удивляйтесь... Я совсем забыл... Может быть, положение наше не такое уж и хорошее...
Удалову чудилось, что шаги колонны коммунистов уже настигают его, как какого-то распутника — шаги Командора.
— А что с дядей Левой? — догадался спросить Максимка.
— Сейчас увидишь.
Грубин открыл дверь.
В тот момент, когда решалась судьба демократии в Великом Гусляре, обнаружилось, что попавший под каток собственного эксперимента Минц превратился в пятилетнего карапуза, довольного собой, доедающего остатки килограммового торта, который сам Минц купил на той неделе к приезду своего кузена из Монтевидео, да забыл в морозилке.
Толстый мальчик хрустел замороженным тортом, когда в комнату ворвались юные соседи.
— Лев Христофорович! — крикнул с порога Грубин. — Эксперимент надо отменить.
Лев Христофорович отлично узнал соседей и, несмотря на столь нежный возраст, отдавал себе отчет в происходящем, но ответил решительно:
— Нет, нет и еще раз нет!
— Почему же, Лев Христофорович?
— Почему, дядя Лева? — взмолился Максимка.
— Потому что торт очень вкусный, — ответил гений.
И Минц продолжил вгрызаться в торт.
За окном раздался шум.
Удалов кинулся к окну, потом метнулся обратно, подхватил мальчика Минца, который все хрустел ледяным тортом, поднес к окну и прикрикнул на него:
— Любуйся, что ты наделал!
