В вышедшем в 1933 году в Германии романе «Убиенная душа» грузинский символист Григол Робакидзе упомянул «осетинскую теорию» для объяснения «биологической тайны» Сталина:
Ленин дал Сталину необычное прозвище «чудесный грузин». Чудесного в Сталине хоть отбавляй, а вот грузинского — весьма и весьма немного. В Грузии необычность характера Сталина объясняют его происхождением: отец его-де родом из Осетии. Не исключено, впрочем, что мы имеем здесь дело с другим феноменом. В недрах каждого народа рождается и чуждое ему, даже направленное против него начало. Это, по-видимому, чисто биологическая тайна. Может быть, эта способность нации порождать чуждое себе призвана преодолевать инонациональное? Сталин — грузин лишь в той мере, в какой он — его антипод [20].
Это рассуждение подкрепляется символико-френологическим (возможно, теософским по происхождению) описанием портрета тирана в свойственной автору ницшеанской огласовке:
«Окаменевшая голова доисторического ящера» — так назвал Сталина один из его бывших соратников, не подозревавший, возможно, что попал в точку. Узкий, слабо развитый лоб, выдающий человека решительных действий, особенно если он к тому же еще обладает неистощимым спинным мозгом. У Сталина и в мыслительном отношении сильный хребет: он обладает нюхом рептилии. В детстве перенес оспу, и едва заметные рубцы, оставшиеся после нее, подчеркивают доисторичность его головы — так же, впрочем, как и веснушки, придающие его лицу сходство с цесаркой. Под усами скрываются усмешка и ирония, как бы говорящие: «Я, конечно, догадываюсь о том, что ты хочешь скрыть от меня». Эта молчаливая констатация подчеркивается высоко поднятой левой бровью. (Примечательно, что у Ленина поднималась правая.) Маленькие, колючие, непроницаемые глаза глядят неподвижно, как бы высматривая, подстерегая добычу. В нем чувствуется холодная кровь существа, несущего бедствия другим, способного перехитрить кого бы то ни было. Под его взглядом никнет любая воля [21].
Маловероятно, что Мандельштам был знаком с опубликованными в Германии сочинениями грузин-эмигрантов о Сталине, но он вполне мог слышать подобные рассуждения от своих тифлисских друзей, в том числе и от самого «голуборожца» Робакидзе, во время пребывания в Грузии в 1930 году. Кстати сказать, «ницшеанский» портрет Сталина в романе «Убиенная душа», созданном практически в то же время, что и мандельштамовская инвектива, не только подчеркивает мифологическую подоплеку последней (взгляд василиска), но даже позволяет определить, какая именно бровь имеется в виду в амбивалентном портрете вождя в более поздней «сталинской оде» Мандельштама: «Я б поднял брови малый уголок // И поднял вновь и разрешил иначе: // Знать, Прометей раздул свой уголек, — Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!» [22] Не намекает ли «иначе» здесь на ленинскую бровь, упомянутую в трактате Робакидзе?
Наконец, в первой половине 1930-х годов «осетинский мотив» проникает в тайную антисоветскую поэзию, уже знакомую со сталинской темой («политическая» частушка о «сукине сыне Сосо», который «родился в селенье Гори»; «Чичерин растерян, и Сталин печален...» Александра Тинякова; «Ныне, о муза, воспой Джугашвили, сукина сына...» Павла Васильева [23]). Он представлен, например, в распространявшемся в Москве и Ленинграде памфлетном стихотворении «Погиб непризнанный мессия», приписанном НКВД Алексею Васильевичу Репину, родственнику художника:
А кто ж ведет страну к провалу,
Кто налагает карантин,
Детей толкает в пасть к Ваалу?
Почтенный Сталин — осетин,
И, ликвидируя все классы,
Вся эта фракция вождей
Лишь околпачивает массы
И мчится к гибели своей [24]. Поэтический экстракт
В истории «осетинского» мифа о Сталине, сложившегося, как мы видели, к началу 1930-х годов, роман Джавахашвили, напечатанный в 1924 году и переведенный на русский и украинский в 1929-м и 1930 году, занимает особое место. По всей видимости, он был первым литературным произведением, представившим демонический символ — «кровавого горца», которого грузинская интеллигенция связала с образом Иосифа Джугашвили, обесчестившего, по словам современного грузинского публициста Зураба Картвеладзе, «не женщину, а всю страну, которую не мог защитить косноязычный Теймураз Хевистави, чьим прототипом являлся тогдашний правитель страны Ной Жордания» [25]. Хотя в грузинской литературной мифологии давно бытует мнение, что Сталин, «конечно же, угадал прозрачную символику, и в 1937 году писателя расстреляли» [26], о знакомстве Сталина с романом нам ничего не известно.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Сам Джавахишвили в первой половине 1930-х годов находился под защитой Лаврентия Берии, но в конце концов вызвал ненависть последнего смелым и независимым поведением и был арестован за отказ участвовать в политической травле друзей-писателей. Ему также инкриминировалось оказание помощи Робакидзе, получившему в 1930 году разрешение на временный выезд в Германию и в 1933 году принявшему решение не возвращаться в СССР. 26 июля 1937 года президиум Союза грузинских писателей принял постановление о том, что «Михаил Джавахишвили как враг народа, шпион и диверсант должен быть исключен из Союза писателей и физически уничтожен» [27]. Считается, что Берия сам участвовал в пытках писателя.
Картвеладзе предполагает, со ссылкой на упоминавшегося выше собирателя анекдотов о Сталине Юрия Борева, что Мандельштам пользовался, когда писал о «широкой груди осетина», «именно соответствующими грузинскими источниками». «Ну и, понятно, — заключает он, — самого Мандельштама не миновала участь Джавахишвили — он тоже закончил жизнь в ГУЛАГе» [28]. На самом деле Джавахишвили, как уже говорилось, был расстрелян; место его захоронения неизвестно. В 1938 году был расстрелян и переводчик его романа Давид Егорашвили.
Мы думаем, что приведенные выше цитаты из романа Джавахишвили дают основание предположить, что литературным источником Сталина-осетина в стихотворении Мандельштама был образ чудовища с жирными пальцами и широкой, перекрещенной патронными лентами грудью Джако Дживашвили — главы банды спустившихся с Рокских гор головорезов. По своему происхождению антисталинское стихотворение в таком случае может быть понято как своего рода издевательский поэтический «экстракт» из русского перевода грузинского романа.
К сожалению, у нас нет прямых доказательств знакомства поэта с романом Джавахишвили. Но такое знакомство впол-не возможно. Весной 1930 года Мандельштам с женой провели шесть недель в Сухуми перед поездкой в Армению. Осенью того же года они приехали в Тифлис, где поэт тесно общался с грузинскими и армянскими друзьями и написал несколько стихотворений. Возможно, кто-то из националистически настроенных оппозиционных грузинских авторов и указал Мандельштаму во время его пребывания в Грузии или вскоре после него на негрузинские корни самозванца Джугашвили (отсюда тогда и «полразговорцы», намекающие о «кремлевском горце») и привлек его внимание к новой книге известного писателя, только что вышедшей в Тифлисе в русском переводе.
В Москве Мандельштам наверняка пересекался с переводчиком романа Давидом Егорашвили (Егоровым), заведовавшим сектором современной литературы Гослитиздата. В этом издательстве в 1928 году вышел последний прижизненный сборник стихотворений поэта. В 1929 году он вел неудачные переговоры с издательством о выходе новой книги прозы. Советские литературные журналы и газеты печатали рецензии на роман Михаила Джавахишвили, большей частью сосредоточенные на изображении выродившегося слабовольного интеллигента — тема, ставшая популярной в советской литературе второй половины 1920-х годов, — «Разгром» Александра Фадеева (1924–1926), «Жизнь Клима Самгина» Максима Горького (1925–1936). О романе «Хизаны Джако» говорится в «Литературной энциклопедии» 1930 года (статья подписана Г. Т-ли [Георгий Тавзарашвили]):
