- Соберемся мы непременно, - сказал Овцын.- Но не сегодня. Сегодня я буду думать. А завтра приду. Если увидишь меня в цивильном пиджаке, знай, что вопрос решен в пользу - или к несчастью - астрономии.
- Уж конечно, - одобрил Митя Валдайский. - При таком адмиральском облике в лаборанты тебя взять поостерегутся.
Целые рассуждения проносятся в человеческом мозгу мгновенно, не оформляясь в слова. Мозг, работая по недоступной никаким машинам системе, молниеносно раскладывает по нужным полкам все варианты, сомнения, плюсы, минусы и перспективы, резюмируя этот ворох окончательным «да» или «нет». Порой Овцын пытался проследить эту работу апостериори, восстановить логические цепи; и когда удавалось, поражался -как долго пришлось бы обдумывать, решать и сопоставлять, не будь в голове чудесного аппарата, который работает независимо от медлительного, дисциплинированного и закосневшего в традиции разума. После разговора с Митей на аппарате выскочило табло «да», и он не сомневался, что, последовательно обдумав все детали, придет к тому же решению.
Возвращаясь домой, он купил магнитофон, - не выбирая долго, тот, который приглянулся, - и это оказался хороший магнитофон. Эра хотела именно такой.
- Еще одна мечта сбылась, - сказала она. - Я боюсь, что скоро сбудутся все мои мечты. Как тогда жить?
- Кто-то посмеивался над мечтой подвесить к тужурке значок отличника морского флота, - заметил Овцын.
- Я и над своими мечтами посмеиваюсь, - сказала Эра. - Кто бы подумал, что я буду довольна, просидев день дома и приготовив обед. Принести его сюда или будем есть на кухне?
- Где ты ела раньше?
- Раньше я ела в столовых, - сказала она.
- Поскольку нет четкой традиции, ничто не мешает нам есть в комнате, - решил Овцын. - Пусть лодыри едят на кухне, бросают объедки под раковину и теряют человеческий облик во имя копеечного удобства. Неси сюда обед, который уже стал ужином.
Потом она спросила:
- Почему ты не хвалишь? Неужели так плохо?
- Я ем и не морщусь, - сказал он. Обед в самом деле оказался неважным. - А почему ты не спрашиваешь, как я провел день? Тебя это не
интересует?
- Ты должен понимать, почему я не спрашиваю, - сказала Эра.
- Ничего не следует доводить до крайности. Деликатность тоже.
- Тогда я спрашиваю, - сказала она.
- Кажется, я нашел себе дело.
И он долго, подробно рассказывал о Мите Валдайском, бывшем комсорге класса, том самом, который говорил: «Я вношу конкретное предложение: надо, что-то делать!», об Астрономическом институте и даже о перемещении географического полюса Земли. Сведения о перемещении полюса не произвели на нее ошеломляющего впечатления.
- Я не могу судить, насколько это удачно, - сказала она. - Я ничего не понимаю в астрономии, я даже не понимаю, как ее можно понять. Почему летом тепло, а зимой холодно - это для меня неразрешимая загадка. В то, что Земля вертится, я верю на слово. Но если тебе нравится эта работа - значит, все хорошо.
Овцын, довольный уже тем, что он теперь при деле, не очень задумывался, нравится или не нравится ему эта работа.
9
«Приемы ремесла», о которых несколько небрежно отозвался тогда Митя Валдайский, оказались достаточно сложными и сковали все внимание. Трудно было вдумываться в работу глубже, и в рабочее время Овцын не обращал внимания ни на что, кроме этих приемов. Митя помогал ему как мог. Советами, литературой, проверял его расчеты, деликатно исправляя ошибки, учил обращаться с приборами, учил терпеливо, выбирая самые доступные выражения, многократно повторяя ему сказанное, как старательному, но туповатому школьнику.
Умение, наконец, пришло. И тут он увидел, что не так уж хитры приемы ремесла, что это дело наживное, как сказал Митя еще в первую встречу. Смешно было вспоминать, как неделю назад он тыкал пальцем не в те кнопки приборов, таких простых в обращении, и путался в схеме расчетов, витиеватой, конечно, но не многим более сложной, чем схема вычисления элементов линий положения по наблюдениям трех звезд.
Постепенно он успокоился, обрел веру и уверенность, стал уходить с работы не с чувством отчаяния, как раньше, а сознавая, что выполнил дело, к которому приставлен.
Стало веселее и свободнее. Он начал осмыслять свою работу. Заметил людей вокруг себя, которые были лишь тенями, пока не он владел работой, а работа владела им. Он вспомнил, кого как зовут, и уличил себя в том, что улыбается при встречах. Он стал внимательно приглядываться к людям и их отношениям меж собой. Люди были добры, деликатны и вежливы. Они чисто одевались, всегда были хорошо настроены и вели себя так, будто только и думают, как бы помочь друг другу. Ради этого они с готовностью отрывались от своей работы. Они говорили об экспедициях и обсерваториях, о спектаклях, концертах и поэтах. Казалось, что попасть в экспедицию по наблюдению за солнечным затмением и попасть на спектакль в театр на Таганке им хочется одинаково. И девочки не были такими уж зелеными и длинноносыми, как представил их Митя. И мальчики оказались вполне взрослыми. Во всяком случае, он не сумел бы составить фразу из таких умных и точных слов, как умели эти мальчики. Мальчики были интеллигентны в хорошем смысле слова и спортивны, что тоже украшало их... Овцын порой думал, что хорошо бы и на судах царили бы такая вот деликатность, вежливость, простота обхождения и равноправие без всяких чинов, когда лаборантка Наташа с косичкой, ни капельки не робея, отстаивает свою правоту перед начальником отдела доктором Кригером. Но невозможно такое на судах. Если лаборантка Наташа не сделает свою работу правильно, ничего страшного не произойдет - переделает завтра. А если матрос Вася не сделает свою работу правильно - будет авария. Чем ближе опасность, тем строже должна быть дисциплина. А когда все спокойно и благополучно, тогда люди могут позволить себе мягкость и добродушие. Овцын впервые в жизни попал в такой безмятежный уголок и теперь умилялся душой, глядя на красивых людей, которые даже спорят с улыбкой, не повышая голоса. Он почувствовал вдруг, что внутри его начинает подтаивать корявая вечная мерзлота, из-под которой высвобождается нечто светлое, нежное и зеленое, как весенняя травка. Это было странное и тревожно-любопытственное ощущение черепахи, у которой размягчился панцирь. Жить-то стало легче, да только каждая ехидина может теперь уязвить...
Никто не собирался его уязвлять.
Относились к нему с интересом и сугубым уважением, может быть, немного недоуменно - так, наверное, утки отнеслись бы к залетевшему в их тихую заводь пеликану, удивляясь, что найдет для себя интересного здесь эта чужая, другой жизни птица, как она прокормит себя скромной утиной пищей, как не затоскует без своих братьев по стае. И как, наверное, пеликан, очутившись в чужом водоеме, старался бы познать хозяев и сблизиться с ними, так и Овцын, попав в среду не совсем понятных, но милых ему людей, стремился нащупать, что же у него с ними одинаково, - основу для сближения.
Однажды Эра пришла домой расстроенная, сказала как будто даже виновато:
- Завтра наш очерк выходит на экраны.
- Это прекрасно, - ответил Овцын. - Возьми билеты на вечер.
- Ни за что, - отказалась она. - Я уже не могу его видеть. Иди сам, если тебя это интересует.
Он пошел не «сам», взял с собой Митю Валдайского.
Погас свет в зале. На фоне разбивающихся о скалы валов всплыла надпись: «Один полярный день». Монотонно катились воды, пока из-под облизанных морем камней всплывали титры. Потом появился «Кутузов» у набережной лейтенанта Шмидта. Митя Валдайский вздрогнул, сжал руку
Овцына, и так, рука в руке, подобно влюбленным, они сидели до конца фильма.
- Ну, вот и ты, - шепнул Митя, - а говорил, вырезали.
Овцын, сердитый энергичный, в сбитой на затылок фуражке и замаранном чем-то кителе, впервые появился, когда «Кутузов» - это случилось в четырнадцатом шлюзе - застрял в воротах, переходя из верхней камеры в нижнюю. В картине все произошло быстро и ловко, а тогда пришлось помучиться часа полтора и в конце концов пойти на крайнюю, не имеющую прецедента в канальной практике меру. Двух матросов в аквалангах он вооружил зубилами и послал в воду - вырубить горизонтальные пазы в цементных стенках, между которыми застряло судно. Потом из-под «Кутузова» спустили полметра воды. Он, скрежеща, опустился, и привальные брусья попали в вырубленные пазы. Все было сделано с ювелирной точностью. «Кутузов» перешел из верхней камеры в нижнюю, а память о нем на стенках четырнадцатого шлюза осталась навеки. Овцыну стало немного неловко, что на экране он такой стройный, деловитый, распоряжающийся...
- Любят они показывать аварии, - сказал он Мите. - Правда, только те, которые благополучно кончаются.
- На то и трудная минута, чтобы проявились достоинства, - сказал Митя. - Как тебе начальник шлюза позволил рубить стенки?
