иметь большое воображение, чтобы себе представить, до чего была человечна жизнь до февраля 1917 года. Слава Богу, благодаря чтению дореволюционной нашей литературы, даже и той, которая подготовляла революцию, вы можете себе создать ясное представление, какой бывает настоящая свободная жизнь.
На юге Франции, в Ницце, мы сняли большую дачу, и Аннушка стала нам готовить. Вы спрашиваете про местных жителей? Ах, какие вы право смешные, дети мои, ну, конечно, говорили все по-французски: и дворники, и кучера, и лавочники. Совершенно верно вы говорите: как аристократы! Теперь вам самим смешно! Да, чудный этот Лазоревый берег Средиземного моря. Как наш Крым. Голубое море, горы, покрытые снегом, пальмы, лимоны, апельсины и всюду, всюду — цветы, цветы, летом и зимой!
В Ницце навестили мы одну нашу старую знакомую, вдову генерала, больную женщину, одиноко проживавшую в большой квартире. И полюбилась ей Аннушка. Стала она уговаривать ее остаться с ней в Ницце и скрасить ей ее одинокую старость. Мы предоставили Аннушке свободный выбор, и она решила остаться с нами. Вскоре мы все вернулись в Петербург. Прошло несколько месяцев. Однажды вся в слезах пришла Аннушка и говорит нам, что очень ей жаль старую барыню в Ницце, одинокую, больную, не может ее забыть, хочет ехать к ней, чтобы ухаживать за ней, а потому просит нас отпустить ее в Ниццу, а, говоря это, сама еще сильнее плачет. Так она к нам привыкла. И нам жаль было расставаться с Аннушкой, но что же делать, надо было ее отпустить — ведь по доброте душевной хотела она поступить в Ницце к нашей знакомой. И вот, собралась она, купила билет до Ниццы. Вы удивляетесь? Тогда билеты свободно продавались. Паспорт? А вы забыли, дети мои, всё тот же — бессрочный. Распрощались мы, поплакали, проводили Аннушку и выехала она одна в Ниццу.
* * *
Видел я на днях в Ницце Аннушку. Она давно уже стала Анной Ивановной, теперь она восьмидесятилетняя маленькая старушка, по-прежнему живая, умная и расторопная.
— Да, Николай Николаевич, — вспоминает она, обращаясь ко мне, — хорошие были господа, тихие, ласковые, настоящие дворяне. Барин доктором был, царскую семью лечил и великих князей. А сама я новгородская, крестьяне мы, с ними в Петербург приехала, когда еще совсем молодая была. Очень я их любила — хоро-о-шие были господа, как родные. Царство им Небесное. Оченно было жалко от них уходить, но решила я сюда в Ниццу к больной генеральше поехать. Как ехала, без языка говорите? Мир не без добрых людей, по пути показывали и помогали, а как приехала сюда уже поздно вечером, так я к генеральше то и пришла на квартеру, — я ведь знала, где она живет. Так и стала я у нее служить. А мои господа из России? Писали часто, писали прежние мои родные, милые господа, вот посмотрите — печатными буквами писали, чтобы я могла, сама читать, не научилась ведь я читать по писанному. Бережно я их храню, их милые письма, а иногда беру снова читаю и плачу. Отвечала ли? Как же, как же и тоже печатными буквами. Так и жили мы с генеральшей. И уж не помню, сколько годов прошло, но вот случилось это большое несчастье, война с германцами. И нам тяжело стало жить. А потом однажды узнали мы с генеральшей, что Батюшки-Царя в России не стало, — поплакали мы, а вскоре пришло известие, что денег из России больше нельзя получать. „Ну вот, — сказала генеральша, — пора нам, Аннушка, помирать“. А я ей говорю: „Зачем же, барыня помирать, помереть всегда успеем!“ — „А как же быть, Аннушка?“ — Да очень просто, барыня, — квартера ваша большая, возьмем жильцов с пансионом, я буду готовить, а вы, барыня, не волнуйтесь, это для здоровия вредно, я всё устрою». Да, да, вот так и жили. Генеральша всё болела, водянка у нее была, а потом и померла. И так мне ее было жалко — хоро-о-шая была барыня, сердечная, ласковая; похоронила я ее как полагается, отпевали в соборе с архиереем, с протодьяконом нашим, с певчими, честь честью.
А что потом-то? В Россию? Я-то в Россию? А зачем мне было ехать в Россию, загубили ее злые люди, церкви разрушили, много народу побили, есть стало нечего, в России-то! Нашла я себе работу в Ницце.
Всякую я кухню знаю, и русскую, и французскую, и итальянскую. А мои прежние господа мало стали писать из России, — так, живем дескать, слава Богу, тебя, Аннушка, любим и вспоминаем. И только. Поняла я, что из ихней квартеры их прогнали, и что жить им стало тяжело, даже голодать бедненькие стали! И так мне их стало жалко. Вспоминала их часто и всё плачу, плачу… Узнала я, что посылки продовольственные в Россию посылать можно. Вот и стала я им к большим праздникам, а то и просто так, когда могла, посылать то ветчинки, то колбасы, то маслица сливочного, рису, сахарку, то просто сала, знаете, вроде, как малороссийского. А иногда напишу им письмо моими печатными каракулями, возьму конвертик, чтобы синий был изнутри, да и положу бумажку в пять долларов. Доходили ли? Доходили, отвечали они мне, — ублажила ты нас, родная Аннушка, порадовала нас, балуешь ты нас всякими вкусностями. А какие уж тут вкусности, когда кушать нечего! А вот и письма ихние, смотрите, как ровно написано, словно в газете. Читаю я их, — такие были господа хочу, плачу, — такие были господа хоро-о-шие, до-о-брые, ла-а-сковые, настоящие дворяне. Потом? Потом перестали писать. И я тоже перестала, мне сказали, что вы, Анна Ивановна, тоже, не пишите, пока они не напишут. С тех пор поди больше двадцати лет прошло, опять большая война была в России, наверное, все они уже померли — старше меня были. Ну вот, всё вам рассказала, Николай Николаевич, теперь пойду. Куда же? Да вот, Рождество скоро наступает, надо всё приготовить. Я ведь в одной комнате со старой няней живу. Ей 92 года. Она всё лежит, да лежит и молчит. А я ее спрашиваю — тебе чего надо, няня? А она говорит — ничего мне, милая, не надо, всё у меня есть. Ведь я-то ее и помою, и причешу, с кухни ей всё принесу и покормлю. Да еще одна старая дама с нами в комнате живет, в России начальницей гимназии была. Довольны ли мы? А то как же? Так хорошо живем: светло-о-о, чисто-о-о, тепло-о-о. Вот к Празднику у нас, у старух, угощение надо приготовить, всё убрать,
