— Но как можно добиваться гласности, чтоб об этом не стало известно КГБ?
Если принять этот аргумент и быть последовательным, нельзя не действовать открыто. И с этим придется жить.
* * *
Через несколько дней, без предупреждения, появилась Лариса.
— Это ты вычеркнула из письма последнюю фразу?
— Я это предложила.
— Ты не имела права менять текст автора.
— Я его спрашивала, и он согласился.
— Зачем ты это сделала?
— Юлик Добрушин сказал, что без этой фразы он соберет больше подписей.
— А о тех, кто подписал первый вариант письма, ты подумала? Ты ведь не знаешь, стали бы они подписывать письмо без последней фразы.
— Но с этой фразой не подписали бы друзья Юлика.
— Ну так и черт с ними!
Лариса ушла, хлопнув дверью. Дня на два — три мы превратились в идеологических противников.
* * *
Примерно через месяц после суда над Гинзбургом и Галансковым, 14 февраля, в квартиру Алика Есенина-Вольпина вошли милиционеры в сопровождении психиатра. Услышав от них: «Пройдемте», Алик ответил кратко: «Не пойду» и не сдвинулся с места. Он не сопротивлялся, но и помогать незаконной акции насильственного задержания не собирался. Его буквально выволокли из дома и поместили в психиатрическую больницу для хроников и направленных на принудительное лечение уголовников.
Через несколько часов о случившемся стало известно. Слова «не пойду» передавали друг другу сотни друзей и знакомых Алика. Под письмом с требованием его освобождения поставили подписи девяносто девять математиков. Два академика обратились к министру здравоохранения. Через несколько дней Алика перевели в обычную психбольницу, а через три месяца, 12 мая, выпустили.
Петиционная кампания не помогла смягчить участь Галанскова и Гинзбурга, но Алику помогла. Это был первый случай, когда власти посчитались с мнением общественности.
Глава 8
Из парткома издательства сообщили, что меня вызывают на заседание бюро Бауманского райкома партии. Позвонила Наташе. «Бориса тоже вызывают», — сообщила она. Это мне совсем не понравилось.
Перебирая в памяти последние события, я гадала, чем я могла привлечь внимание партийных боссов — участием в перепечатке «Моих показаний» или в работе нашего «Красного креста»? Что они могли узнать?
Первым, кого я увидела, явившись на следующий день в райком, оказался Мося Тульчинский, первый муж Наташи и мой коллега по издательству. Он сидел в приемной с таким грустным видом, что, казалось, тысячелетняя скорбь всего еврейского народа отпечаталась на его лице.
«Почему он здесь?» — подумала я. О Толиной книге он даже не знал.
Меня вызвали первой.
Человек двенадцать сидели за длинным, покрытым зеленым сукном столом, в центре которого стоял графин с водой.
— Людмила Михайловна, расскажите, пожалуйста, чем вы занимаетесь последние три года?
— Работаю редактором в издательстве «Наука».
— А что вы делаете помимо работы?
— Воспитываю детей.
— А еще?
— Книги читаю.
— Ну а еще что делаете?
— Ничего.
— Скажите, вы подписывали какие-нибудь письма?
— Что вы имеете в виду?
— Например, письмо генеральному прокурору.
Это письмо я подписала: «Л. Алексеева, редактор». В СССР, наверное, тысячи Л. Алексеевых, не только Людмил — немало женских имен начинается на букву «Л». Множество женщин работают редакторами в сотнях учреждений.
При взгляде на лица членов бюро райкома мне показалось, что они сомневаются — может, вызвали не ту Алексееву. Они, конечно, изучили мое личное дело и знали, что родители мои — члены партии, отец погиб на войне. Моя биография типична для любого советского гражданина. Я могла бы сделать вид, что не знаю, о чем идет речь. Но я ответила:
— Да, подписывала.
— Почему вы подписали это письмо?
— Я согласна со всем тем, что изложено в этом письме, поэтому и подписала.
— Что же заставило вас думать, что в письме все правильно? Разве вы не читаете газет? Там четко и ясно сказано: Галансков, Гинзбург и остальные обвиняемые на поверку оказались лакеями иностранных разведок.
— То, что напечатано в газетах, просто неправда. Как и в деле Синявского и Даниэля, доказательства либо отсутствуют, либо сфабрикованы.
— Вы подписывали еще какие-нибудь письма?
— Да. Я подписала три письма, в разные официальные инстанции.
— Кто автор письма генеральному прокурору Руденко?
— Я не знаю.
— Как же можно подписать письмо, если вы даже не знаете, кто его автор?
— Я согласна с каждым словом в этом письме. И мне неважно, кто его написал.
— А кто принес письмо вам на подпись?
— Мне не хотелось бы отвечать на этот вопрос, это было бы непорядочно.
— Что для вас важнее — ваши отношения с кем-то, кто принес вам письмо, или ваши отношения с Коммунистической партией Советского Союза? Вы забыли, что вы — коммунист?
— Нет, не забыла. Но я всегда думала, что коммунист это человек чистой совести и высокой морали. Не доносить на других — это вопрос порядочности.
Я говорила, не отрывая взгляда от зеленого сукна, стараясь сконцентрироваться на каждом слове, как будто декламировала монолог из всем известной пьесы. Я была одна среди врагов и знала, что могу потерять все, чего добилась за свои сорок лет. Это была почти что ситуация Зои Космодемьянской. Только я больше не хотела быть на нее похожей. У меня был другой пример для подражания — Лариса Богораз. Я думала о том, с каким достоинством и самообладанием она держалась на допросе в КГБ во время следствия по делу Даниэля и Синявского. Поставив подпись под первым письмом, я сделала свой выбор, и пути назад нет.
Как бы со стороны я слышала свои ответы и осознавала, что не играю роль Ларисы, а остаюсь сама собой. Это не Лариса, это я. И я радуюсь, что не собираюсь вилять хвостом и позволять внушать мне, что хорошо и что плохо. Отныне моя жизнь, моя душа принадлежат только мне, и они ничего не смогут с этим поделать.
И я не одинока. Других подписантов тоже вызывают в райкомы и отделы кадров. Это гласность делает следующий шаг. Выплескивается из компаний, перетекает из кухонь в кабинеты власть имущих.
Наше желание высказать властям то, что мы думаем, не было просто взрывом эмоций. Мы сознавали, что реальные изменения невозможны без участия властей. В их руках — политическая сила. Мы не намеревались занять их место. Не собирались брать в руки оружие и организовывать подпольные ячейки. Мы приглашали власти к диалогу. Чтобы начать диалог, нужно заявить им о себе — кто мы такие и чего хотим.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
