Один!..
И теперь он лежит в своей теплой берлоге и слушает только вопль умирающих ног. А фашист неумолимо ползет сюда, ползет на восток, к его дому, к его рекам и озерам, к его борам и урманам, к его родным и близким, к его очагу, чтобы все это сжечь, растоптать, осквернить!
Нет! Нет! Этому не быть!!!
И в глазах его вспыхивал бешеный огонь.
И теперь сознание, что ничем не сможет помочь Земле и людям Земли, родило огонь бессилия. А после, все усиливаясь, этот огонь охватил все тело, пронзил сердце и душу. И эти два огня, в теле и в сознании, медленно двинулись друг другу навстречу, чтобы испепелить его, человека. Но он не хотел сдаваться. Искал выход. Знал, что у человека не бывает безвыходного положения. Тем он и отличается от зверя и птицы. Что делать? Как быть?..
Нужно ли такое бытие ему самому и его дому?! Может быть, дотянуться до ружья и в последний раз зарядить его? Или, еще проще, как это делали сильные шаманы в старину, когда истекало время земной жизни, после полуночи, но до восхода Звезды утренней зари, остановить дыхание и остановить сердце. Безболезненно уснуть и не проснуться. И люди скажут, что он во сне ушел в Нижний мир. Уйти вот так, побежденным идущей по земле войной, опустошенным огнем и болью?!
Нет и нет! Ни за что!
Проклятая боль! Проклятые ноги! Избавиться бы от них! Выкинуть вместе с болью! Выкинуть? Избавиться? Постой, постой. Выкинуть? Избавиться? В этом что-то есть. Может быть, в этом спасение. Ведь зверь, попавший в капкан, отгрызает лапу и уходит. Если, конечно, он сильный духом. А потом залечивает рану и живет сколько положено. Ему, охотнику, не раз попадались такие звери без одной лапы. Живут же! Неужели зверь сильнее человека?!
Да нет же, нет! Человек сильнее. Только, может быть, не всякий об этом подозревает. У человека разум. У человека душа. У человека сердце. Человек знает, в отличие от зверя, что он хочет и ради чего принимает земные муки, и не спешит в Нижний мир. У человека дом. У человека очаг. У человека, наконец, заостренное железо и огонь…
Да поможет железо и огонь…
Избавиться от боли и выжить можно единственным способом. Есть выход. Единственный. На то ты и человек, чтобы искать и находить. Находить и одерживать победу.
У тебя есть железо и огонь…
Он не хотел умирать.
И поэтому он ушел от людей. И вдали от селения, в одиночестве, ампутировал себе сначала правую ногу, потом левую…
После, когда раны зажили, он вернулся к людям. И показал жене, какие теперь нужны ему кисы для охоты. И она сшила ему кисы-протезы. И он снова вышел на охотничью тропу.
Шла война.
И, быть может, он чувствовал, что без него войну не одолеть…
— Я ездила к нему, — сказала Марина. — Я видела его…
Она немного помолчала, словно припоминала свою поездку.
Демьян не торопил ее. Он понял, что ей все хотелось увидеть своими глазами. Она же медик, а тут такое дело… Наверное, многое ей хотелось сделать. Не только увидеть, но и помочь, как-то облегчить участь человека. А может быть, просто сказать ему какие-то слова.
И вот нашла каюра. Поехала. Долго ехали. Наконец приехали.
Кораль. Заснеженная избушка. Промерзшая дверь.
Он пронзил девушку острым светом своих глаз. Помедлив, сказал глухо:
— Здравствуйте!
Наверное, он мгновение смотрел на нее. Но это мгновение ей показалось вечностью. Шевельнув кустистыми бровями, он уже отвел свои глаза, а она еще долго чувствовала на себе его взгляд. На себе ли, в себя ли. После, много времени спустя, не пройдет это ощущение, что он смотрит на нее.
Между тем он занялся своей трубкой — медленно и как-то особенно осторожно набил ее табаком, затем долго, в задумчивости, держал ее во рту. Потом узловатые пальцы зашевелились — нашли спички.
Вспыхнуло пламя.
Запахло крепким табаком.
Он сидел неподвижно и курил.
Отблески медно-красного пламени чувала освещали его жесткое лицо. Пламя делало морщины особенно резкими и глубокими, и он, казалось, был выточен из красного камня древности и был таким же древним и вечным, как сама Земля, как звезды, как Солнце и Луна. А может быть, древнее самой Земли, звезд, Солнца и Луны.
Он и огонь. Они смотрели друг на друга, словно в доме они были только вдвоем. Кисти рук тяжело покоились на коленях. Вернее, там, где должны быть колени. Правая рука медленно поднималась и легким прикосновением поправляла трубку, затем возвращалась и поправляла сак, которым было укрыто то, что осталось от ног. Сак подвернут по краям, на всю длину. И, казалось, под ним упрятаны ноги охотника.
Он смотрел на огонь. А огонь клокотал в чувале шумно и басовито, и дом был наполнен говором огня.
И он был в огне.
Огненно-красная седина.
Огненно-красные борозды на высоком лбу.
Огненно-красные впадины щек.
Огненно-сведенные скулы.
Огненно-заостренный подбородок…
Он молча смотрел на огонь. А огонь смотрел на него. Все молчали. Молчала и девушка. Она поняла, что он постиг что-то такое, что недоступно ей. Что-то такое… таинственное, высокое. Быть может, высший смысл жизни. И она вдруг почувствовала себя беспомощным и неразумным дитем…
И тогда она сказала каюру: пора ехать.
Она встала, попрощалась с хозяевами.
Он сказал ей:
— Здравс-твуй-те, девушка!
Он не сказал: прощайте. И, наверное, он был прав. Девушка должна уверовать в то, что будет здравствовать много лет и зим…
Приехав домой на каникулы, сыновья привезли книжку в крепкой коричневой одежке.
— Тут про человека нашей Реки написано, — сказал Микуль, Волнистая Голова. — Про Федора-старика из рода Казамкиных.
Дело было вечером, после ужина. И отец, мастеривший топорище, сказал:
— Раз написано — читай, послушаем, — и взялся за нож, поскольку руки не должны быть без дела.
И старший начал читать. В книге был описан один эпизод из жизни старика. Тот, военный, который Демьян хорошо знал. Сначала он слушал и строгал. Потом его руки замедлили движение, и он отложил в сторону нож и топорище. И теперь только слушал. И руки его со следами многочисленных порезов и ссадин, казалось, тоже прислушивались к странно звеневшему голосу сына.
В памяти невольно всплывали картины жизни военных лет и зим…
Смолк сын. Книга все свои слова о старике сказала, понял Демьян.
Дом долго молчал.
Наконец Микуль, встряхнув светлые кудри, тихо спросил отца:
— Возможно ли такое?..
Отец, по обыкновению, помедлил, потом, взвешивая каждое слово, проговорил:
— Было такое дело… Было.
— А больница?! — встрепенулся младший, Юванко. — Там бы все ему сделали. Может, вылечили бы!..
— Хе, в больницу? — удивился Демьян. — Так это дело-то в какие времена было?! В войну еще… Это сейчас, случись что, — вертолеты, самолеты и всякие другие машины тебе! А тогда, кроме оленьей упряжки, мы ничего не знали. Все на оленях.
— На оленях могли его в район отвезти? — спросил Микуль.
— Так дело к весне было. Когда ему стало хуже, распутица началась. А до района-то вон сколько дней надо ехать! Расстояние-то по тем временам не шуточное!
Помолчал Демьян, потом припомнил:
— Председателем колхоза тогда Коска Большой был. Рисковый человек. Большой человек. Тоже из рода Казамкиных. Так вот он, несмотря на распутицу, предлагал на оленях до района. Но Федор-старик наотрез отказался.
— Почему отказался?
— Наверное, о земле думал. Человек чем старше, тем крепче привязывается к тому месту, где родился и вырос. А ведь он мог уехать и не вернуться…
— А почему от людей ушел?
— Может быть, он не хотел сострадания. И не хотел причинить боль своим близким. Иногда в одиночестве легче…
— Это… мог сделать кто-то другой? Не сам, ведь другому сделать… проще, что ли…
— А у кого было такое право?! Кроме доктора, конечно. А доктора не было. Да и то не всякий, наверное, согласился бы в этакой-то глуши.
— Чем-то лечился? Что-то у него было?
— Конечно. Разные травы, смолы, отвары грибов. Медвежье горькое, медвежье режущее, медвежья вода.[84] Да мало ли других целебных вещей в наших урманах и борах? Все это помогало ему выжить.
— А как он охотился после?
— Как? Как все охотники. Осенью, по малому снегу, на оленьей упряжке охотился на белок и глухарей. Зимой, по глубокому снегу, конечно, лишь настораживал и проверял потом капканы и ловушки…
— Тут написано: наградили его медалью…
— Это уже по окончании войны. Оказалось, что он очень помог фронту — сдал много пушнины в военные годы.
— После войны он долго охотился?
— По-моему, не очень долго. Может, год-два. Может, больше. Как только кончилась война, здоровье его пошло на убыль, труднее ему стало. Главное, он выиграл войну. Тут и старшие сыновья его второго дома,[85] Спиридон и Сидор, стали подрастать, на охоту стали ходить.
