— Госпожа, — ответил Йорш, — я не понимаю. Мне показалось, что мы мешаем вам своим присутствием, поэтому я уверен, что вы не станете оплакивать наше отсутствие…
— Я не могу поверить в то, что вы желаете удалиться, бросив меня здесь в моем гордом одиночестве, в моей горькой участи, в моем грустном заточении на этом острове, позабытом и богами, и людишками. Меня, в моем почтенном возрасте…
— Госпожа, — ответил Йорш, — вы дали мне понять, насколько неприятно вам наше вторжение, поэтому мы отказываемся от радостной возможности созерцать ваше оперение и возвращаемся на наш берег.
— Господин, какая гнусная невоспитанность — попрекать меня моими же словами, произнесенными в момент большого огорчения, вами же обусловленного, — настаивала Птица Феникс все более визгливым голосом.
— Действительно, гнусная невоспитанность, — подтвердил Йорш, — невыносимая невоспитанность. Невозможно это оспорить, вы совершенно правы. Для вас, несомненно, будет отрадой избавиться от нашего присутствия, поэтому не будем его продлевать. Госпожа, — Йорш низко поклонился прощаясь, взял на руки дочь и повернулся, чтобы уйти.
Он вскользь подумал о том, что никакое наделенное жизнью и разумом существо никогда не должно тешить себя надеждой быть в чем-то уверенным. Он всегда считал, что после тринадцати лет, проведенных с драконом, высиживавшим яйцо, он мог назвать себя образцом терпения. Он всегда считал, что высиживающий дракон — это совершенный образец беспричинной недоброжелательности, нудной злобы и убогого высокомерия. Недолгое знакомство с Птицей Феникс дало ему понять, что и он, и дракон были дилетантами.
Птица Феникс снова позвала его своим визгливым голосом.
— Госпожа, я не понимаю, чего вы хотите, — сказал он наконец, опасаясь, однако, что прекрасно понял это еще в самом начале беседы.
— Господин, — ядовито ответила Птица Феникс, — да будут мне свидетелями боги, я ничуть не переоцениваю возможности вашего интеллекта, но даже вы должны были понять, что я не желаю остаться одна на этом острове еще на несколько сотен лет. Следовательно, пошевеливайтесь и найдите способ, чтобы моя блистательная, но хрупкая персона смогла оставить это место без какой-либо угрозы моей безопасности.
— Взять вас с собой? Но, госпожа, этот прекрасный остров — ваш дом, ваше неоспоримое царство, я не смею оторвать вас от такого приятного места, где ваша особа находится в надежном укрытии и полнейшей безопасности. Взяв вас с собой, мы принуждены будем навязать вам наше чудовищное общество, не говоря уже о других человеческих существах, с которыми мы разделяем нашу жизнь, а они еще хуже нас, еще грубее, еще невоспитаннее. Моя дочь и я, мы оба наделены куда большей любезностью, чем все остальные. Так что оставайтесь здесь: мы недостойны вашего общества.
— Нет пи-пи-пи ням-ням мы, — в отчаянии подтвердила Эрброу. — Пи-пи-пи ням-ням мы айа.
— Что бормочет это, так сказать, подобие ребенка?
Йорш снова помедлил с ответом. Рухнула и разлетелась на мелкие осколки еще одна его уверенность: уверенность, что он никогда не испытает желания отхлестать кого-то по щекам.
— Моя замечательная дочка только что изъявила желание не продлевать более знакомство с вами, опасаясь, что ваша компания не принесет нам удачу. Прежде чем вы снова поднимете вой, госпожа, я желал бы сообщить вам, что любезность на деле можно сравнить с изысканной формой лжи, а дети до трех лет — Эрброу же всего два года — еще не умеют лгать. Другими словами, она всегда говорит то, что думает. Поэтому, — продолжил он, — если что-то в ее речах вас не устраивает, единственное, что вы можете сделать, — это изменить ваше поведение, улучшая таким образом и ее мнение о вас.
— Господин, я согласна, что ребенок, тем более ребенок частично человеческий, а значит, заключающий в себе сумму всех возможных людских изъянов и недостатков, и понятия не имеет об элементарной вежливости, но, если меня не подводит память, существует отличный, очень надежный метод, применимый и к человеческим детям, и к собачьим и в кратчайшие сроки отучающий их открывать рот в присутствии взрослых.
Йорш уставился на Птицу Феникс: уверенность в том, что никогда в жизни он не пожелает удушить кого-то своими руками, тоже рухнула и улетучилась, как дым, а с ней и все его терпение.
— Госпожа, — ледяным голосом начал он и сам удивился своему тону, настолько непривычен тот был для него, — я никогда больше не желаю слышать, не смейте никогда больше…
Его прервала волна плача, наполненная таким разрывающим сердце отчаянием, что Эрброу заткнула уши. В нем не слышалось больше никакого визга, никакой злобы, лишь бесконечная грусть от мучительного одиночества, от многовекового сиротства, которую невозможно утешить никаким сочувствием.
— Господин! Будьте добры. Будьте великодушны, будьте достойны вашего имени — возьмите мою скромную особу с собой на землю. Будьте достойны вашего племени. Будьте сострадательны. Как можете вы покинуть меня, несчастную, на склоне моих лет, удрученную грустными воспоминаниями, без друзей и любимых, которые давно исчезли с лица земли, съеденные временем и поглощенные демонами?
Этот сладкоголосый плач переполнял душу нежностью. У Йорша сжалось сердце.
Страдание, заключенное в плаче птицы, парализовало его.
Невыносимая Птица Феникс все же была древнейшим живым существом, а он хотел бросить ее одну на пустынном острове.
Одна лишь мысль о такой жестокости ранила его, как стрела в сердце. Он спросил себя, что сказали бы его мать и отец, узнай они о его жестокости, и впервые в жизни испытал чувство стыда, впервые в жизни был счастлив, что родители не могут его видеть.
Он сдался: бросился к Птице Феникс и стал утешать ее. Пообещал взять ее с собой на землю, и плач начал постепенно утихать. Эрброу продолжала стоять молча, с куклой в руках и с несчастным выражением на лице.
Йорш спустился с плато, неся Эрброу на руках. Он стал легонько щекотать ей ножки, и малышка перестала прятать лицо и снова засмеялась, радуясь вновь обретенной близости с отцом.
Слабые звуки нытья птицы постепенно смолкали.
— Нет пи-пи-пи ням-ням мы. Айа мы, — продолжала настаивать Эрброу.
Хоть малышка не умела еще ясно выражаться, логика ее была безукоризненной. Птица Феникс — опасное существо, и лучше было бы оставить ее на острове.
— Я не в силах оставить ее здесь. Мы должны взять ее с собой.
— Нет, — уверенно сказала девочка, настаивая на своем, — пи-пи-пи ням-ням мы айа. Нет пи-пи-пи ням-ням мы.
— Да, не спорю, она невыносима, но пойми: это очень древнее существо, как драконы, поэтому… она невыносима, но в то же время очень ценна. Долгое время драконы, фениксы и гиппогрифы владели миром, до того как боги решили одарить речью и существ человеческого облика, и фениксам больно и трудно смириться с тем, что их древнее величие превратилось в обычное чванство. Она драгоценна еще и потому, что очень стара и несет в себе память мира. И, что еще важнее, она может чувствовать боль. Присутствие ее — сплошное наказание, это правда, но… как сказать… Птица Феникс способна на страдание. Она несчастна, а мы… мы в ответе за то, что происходит в мире, и значит, мы в ответе за ее страдание, какой бы плохой она ни была, понимаешь?
Эрброу вздохнула. Сначала кивнула, потом помотала головой и снова вздохнула.
— Мама айа, — промолвила она.
— Боюсь, ты права, мама ей не обрадуется. Особенно после того, как Феникс откроет рот, то есть клюв. Да-да, знаю, я сам себе ищу колючки, но не могу поступить иначе.
— Лючки?
— Колючки? Те, которые больно колются. Когда кто-то сам себе создает трудности, говорят, что он ищет себе колючки. Это метафора, понимаешь, образное выражение.
Девочка кивнула.
За исключением голубых, как у Йорша, глаз, она была вылитая мать. Даже выражением лица: нежная, но в то же время уверенная в себе, гордая. Можно сказать, величественная.
За эти восемь лет, начиная с их трудного побега, препятствия и опасности неоднократно вставали на их пути, и всякий раз Йорш терял дар речи перед способностью Роби решать, что делать, и увлекать за собой остальных. Когда на бухту налетел ураган и он, Йорш, был в море, натягивая сети для ловли сельди, именно Роби собрала всех и увела в пещеры, закрыв вход камнями еще до того, как бешеный ветер стал поднимать столбы песка. Когда после нескольких месяцев непрерывных гроз, во время которых невозможно было выйти в море и найти хоть одну крошечную ракушку, настал голод, именно Роби поддержала всех павших духом и начала готовить все, что только попадалось ей под руку, — от цапель до лягушек, муравьев, кедровых орешков и засахаренных в меду тараканов, которые помогли им дожить до весны и которых обожали все дети.
Мысль о древнем предсказании никогда не покидала Йорша. Он задавался вопросом, не была ли Роби в самом деле наследницей Ардуина, девушкой со светом утренней зари в имени, испокон веков предназначенной ему, последнему и самому могучему эльфу. Может, существовал какой-то неизвестный ему язык, на котором «Роби» означало «рассвет», а может, на этой единственной детали взгляд в будущее Владыки света слегка затуманился дымкой времени.
