На другой день около полудня нас пересадили в обыкновенный вагон 3-го класса прибывшего из Бердичева пассажирского поезда и с ним под охраной, но уже более свободно, нас отправили в Киев.
В Киеве высадили. На вокзале опять толпы любопытных, но многие выражали нам полное сочувствие и возмущение по адресу немцев. Нашлись даже такие, которые тотчас принялись хлопотать, чтобы нас освободили. Но, конечно, положительного результата не было.
Подержав еще часа два в бараке около вокзала, переполненного немецкими солдатами, нас затем на грузовике отправили и водворили в киевскую Лукьяновскую тюрьму[204]. Большую часть вещей при этом у нас отобрали и в начале обошлись очень грубо, были даже нанесены некоторым удары прикладами. При этом особенно возмутил нас невзрачный солдат поляк, – не немец, а именно свой славянин, поляк из польской Силезии, который особенно злобно проявил себя в отношении нас и давал волю рукам. До сих пор этот факт вызывает необыкновенное чувство обиды и ненависти к этому поганому поляку, оказавшемуся хуже немцев.
К вечеру мы опять имели «счастье» лицезреть нашего знакомого гауптмана. Он снова вызывал нас, якобы для опроса. Но мы скоро увидели, что это лишь для проформы. Гауптман теперь был более любезен и разговорчив. Он обещал даже, что нас скоро освободят. И началось это ежедневное ожидание. Мы все хотели добиться, за что нас арестовали. Ничего не добились, а убедились, что и тут нами никто не интересуется.
Жилось нам в Лукьяновской тюрьме сносно. Мы были помещены в один обособленный небольшой двухэтажный корпус, где все: администрация, прислуга, весь, так сказать, тюремный штат были немцы. Сначала с нами пытались было обращаться строго, но потом, видимо, скоро убедились, что это ни к чему, ничем не вызывается: мы никак не напоминали собою важных преступников. Все мы сидели в одной просторной, опрятной комнате, где кроме нас ни одного постороннего нам человека не было. Это было приятно. Кормили нас отвратительно и скудно. Но, благодаря тому, что среди нас было несколько киевлян, налажена была связь с городом, и мы часто получали оттуда съестные припасы.
Скоро и из города, со стороны родственников наших товарище, й стали поступать приятные известия, что нас скоро освободят. Настроение наше стало улучшаться. Я, как старший, старался разными способами поддержать бодрость духа. Завел полушутливо-полусерьезно некоторые военные упражнения. Производилась ежедневно поверка по всем правилам воинского устава, наряд должностных и пр. Предложил всем ежедневно заносить в заведенный нами журнал самые сильные впечатления дня лично каждого из нас, будь то внешние ли какие, или же возникшие сами собой какие-нибудь интересные мысли или рассуждения. Скоро в результате этого начинания получился такой интересный дневник, что потом его все почти из нас переписали каждый для себя на память. Эти занятия-развлечения убивали время и отвлекали мысли и дух от упадка и уныния.
В одну из первых прогулок, на которые нас выпускали во двор ежедневно, я, к своему удивлению, увидел знакомых мне генерального штаба полковников, Кусонского[205] и Ряснянского[206]. К сожалению, нельзя было с ними много разговаривать. Все же я узнал с разных сторон, что почти одновременно с нами и они были арестованы как лица, причастные к Киевскому центру, собиравшему и отправлявшему желающих поступить в Добровольческую армию. Еще позднее из других источников я узнал, что после многих попыток, и попыток совершенно безрезультатных, привлечь на свою сторону командование Добровольческой армии, в середине июня немцы резко изменили свое ранее почти благожелательное отношение к Добровольческой армии на враждебное. Вот в Киеве оно и выразилось в разгоне центра этой армии и аресте его руководителей. Как раз в эту полосу и мы попали. Может быть, нас 20 человек и не арестовали бы, если бы, как я склонен думать, мы тогда на вокзале Киев-товарный не рассердили немецкого гауптмана, потому что все происшедшее с нами потом заставляло видеть в себе ни что иное, как месть и издевательство над нами наглого немца-гауптмана.
24 июня в Фастове нас арестовали, а 24 июля, т. е. ровно через месяц, мы были уже на свободе. Выпуская нас из тюрьмы, нам объявили, что мы вольны ехать, куда нам хочется, кроме Добровольческой армии. Не знаю, наивность ли опять того же гауптмана сказалась в этом нелепом требовании, нарушить которое нам никто не мешал, или он рассчитывал, что мы по молодости своей будем столь наивны, что примем к исполнению его требование-совет, или же просто так это высказано им было, чтобы вообще что-либо сказать нам на прощание. Одного мы все же после этого уже не повторяли: не собирались опять ехать группой, а разъехались поодиночке.
Так вместо нескольких дней отлучки, на которую я испросил в Мечетинской в штабе армии разрешение, я проболтался в ожидании больше двух месяцев. А в это время – в тюрьме мы еще с жадностью проглатывали доходившие до нас известия с Северного Кавказа – Добровольческая армия совершала свой знаменитый победоносный 2-й Кубанский поход[207].
Около недели по выходе из тюрьмы я пробыл под Киевом у родной сестры. Затем поехал в Таганрог. Мой родной город в это время был уже освобожден, и 15 августа на Успение я был в Ейске в кругу своих родных, отца, матери, братьев и сестер. Все, разумеется, были чрезвычайно рады видеть меня целым и невредимым. После виденных и пережитых ими ужасов царства большевиков в Ейске радость эта была естественной и вполне понятной.
18 августа я был уже в Екатеринодаре и явился в штаб к генерал-квартирмейстеру, генерального штаба полковнику Сальникову, приятелю и однокашнику по императорской Военной академии. Еще через день я получил назначение в штаб 3-й пехотной дивизии полковника Дроздовского, на должность помощника начальника штаба дивизии.
4. В дивизии полковника Дроздовского[208]
23 августа я отправился к месту назначения, хотя был болен, и необходимо было подлечиться. Но имея предписание, не счел возможным поступить иначе.
Сел в поезд командующего армией, который тоже в этот день отправлялся в поездку по фронту по реке Кубани и в город Ставрополь. Поезд командующего был почти пустой. В нем выехали из Екатеринодара и. д. генерала для поручений генерального штаба полковник Кусонский, конвой генерала Деникина, еще несколько нижних чинов и я. Командующий с начальником штаба, генералом Романовским[209] – поехали в автомобиле. Не доезжая Тифлисской[210], на каком-то разъезде наш поезд задержался, и в него сели командующий армией и начальник штаба, так как их автомобиль испортился.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
