— Ну и что сталось с твоими сапогами?
— Понимаешь, братка, холявы поузились, як у молодой куры гузка. Таки зробились маленьки, аж нога не влазит. А мне, понимаешь, скоро на службу.
— Вовремя ты прибрал свои чоботы...
— Так я же через окошко не спускал с них очей. Я ж бачил, як майор остановился коло моих сапожков и покачал головой.
— Мы их потом искали!
— Я-то знаю!
— И здорово поузились?
— Погано, Саша...
— Ладно. Трошки масла получишь, но имей в виду, даю в последний раз, — наливая масло в белую кружку, предупредил Дегтярь. — Мало тоби нас с Мишкой?
— Так вы же на печи, а я на солнышке!
— Как докопается майор, будет тогда и тебе солнышко. Все. Геть отсюда и забудь дорогу...
— Подумаешь, задается со своим маслом. Больше не приду. Тоже мне... наставники...
— Ты меня, Володька, не зли. Не зли — и баста! Если я сказал, значит, сказал — и точка! — Дегтярь помнил, какой сумрак был на лице майора, когда они шли осматривать сапоги Ицынкова. Повар понял, что с этой дурацкой модой на гармошки они зашли далеко. Володькины сапоги так «принудительно пидсохли», что масло, увы, не помогло. Позднее, на втором году службы, в письме к своему другу Павлу Бондаренко Ицынков писал:
«Ты тогда, Павло, так взбаламутил нас с теми гармошками, что мы тут с ума посходили. Дегтярь з Мельником так свои загармонили, что потом снова в кирзе ходили. 3 моими такая чепуха получилась, що вся застава помирала со смеху. Как-то, шут их дери, так получилось, що они даже на ноги перестали надеваться... Холявки полегли, як баранки, а в дырку, не то шо ногу, кулачек не посунешь... Помазал я их подсолнечным маслом, не разглаживаются, щелкають, як пружинки. Побежал в кусты, положил на пень и почал разбивать березовым поленом. Стучал, стучал до поту, тут меня Тихон и застукал... Наверное, он долго стоял и на мою забаву поглядывал. Такое потом было, аж писать неохота... В общем, всыпали мне на полную железку, чтоб другим не было повадно... И эпидемию эту как рукой сняло...».
Майор Засветаев, войдя в канцелярию, положил перед собой пограничную книгу. Из головы не выходили последние события на заставе.
«Неужели я преклоняюсь перед формой, а не перед человеком, — думал начальник заставы. — Всю свою офицерскую жизнь я вращаюсь среди реальных, земных людей, ищу в них хорошее, развиваю это хорошее, живу с верой в доброе начало, которое заложено в человеке. Это моя постоянная прицельная точка! А дальше есть и задача, и есть ответственность за ее выполнение, начиная от первых построений на учебном пункте. Но какие же к нам приходят разные люди! Мало кто знает, как из сырых, порой очень трудных сельских парней мы вырабатываем к концу службы не только высокосознательных воинов, но и личности. Не легче приходится и с городскими ребятами. Пожалуй, они наиболее чувствительны ко всему необычному, новому. Да и век наш такой, за что только не берутся современные юноши! У этих парней разнообразные запросы, а потому сложнее складываются и отношения».
Иван Александрович встал и быстро достал заветную тетрадь в ледериновом переплете, куда он записывал некоторые свои мысли. Записал:
«С ними нужна не только командирская воля, но и тонкая, умная и разносторонняя воспитательная работа. Учитывать разность характеров. А в связи с этим общая картина всей нашей воспитательной работы приобретает новую окраску. Важно воспитать не только дисциплинированного, сознательного воина — это стало нашей традицией, нашей нормой — важно, чтобы на заставе вырастала коммунистическая личность. Меня все-таки радует, что каждый год люди уезжают от нас совсем другими, многие становятся членами Коммунистической партии. И я, безусловно, счастлив, что на моих глазах растут люди новой формации. Новые личности! Разве Поликарпов, Мельник, Лумисте — это не личности? Конечно, с ними предстоит еще не малая работа. Мельник сегодня на дежурстве необыкновенно подтянут, опрятен, рапортовал четко. Неужели это не прогресс?»
Майор полистал тетрадь и перечитал свои давние записи.
«Прибыло новое пополнение. Рядовой Лумисте слабоват физически. Проследить, чтобы не загружали трудной работой, и удлинить отдых и сон».
— А сейчас Лумисте чуть ли не самый сильный на заставе парень, влюбился, и собирается приехать сюда за невестой, — улыбнулся Иван Александрович. — Кто бы мог подумать, что он станет таким? Да, прошло почти три года.
«Владимир Поликарпов. Замкнут, необщителен, иногда резок в обращении с товарищами. В чем дело? Оказывается, живет, с матерью, двумя сестренками. Отец их оставил, ушел к другой. Парень глубоко травмирован этим. В личной беседе сумел вызвать его на откровенность. Об отце судит категорично и жестоко:
— Я его ненавижу.
Внушать великодушие и благородство в таких случаях трудновато. Но все же парня надо было бы чем-то отвлечь. Выяснилось, что он не плохо рисует. Попросил поработать в ленинской комнате, подновить плакаты, лозунги, стенды. Он проявил удивительную работоспособность, нарисовал портреты отличников и не плохо нарисовал. Сам предложил, что сделает макет, где наглядно покажет, как должно происходить движение нарядов по охране границы. Выполнено талантливо. Видя результат своего труда, солдат расцвел и поразительно изменился. Куда исчезла замкнутость, резкость. Определился хороший, серьезный парень. Успешно пользуюсь его макетом во время занятий. Сначала веду проработку службы по макету, затем сажаю в машину и везу на место, знакомлю с каждой тропой, с географическими особенностями местности. Отличный результат».
Самые краткие записи:
«Сухими словами до сознания солдат; не доведешь строки устава».
«Не подготовишься, «поплывешь»...
«Сначала надо учить, а не бранить. Солдата надо использовать с учетом его способностей».
«Командир должен умело пользоваться своими правами и не швыряться приказами. Устав нужно понимать творчески, а не догматически».
О сержантах:
«Сержанта нужно выделять, внушать ему, что у него командная должность, подчеркивать его достоинство и учить, учить. Сержанту Свечкарю нужно объяснять подробно, официально, точно, тогда он поймет и все скрупулезно выполнит. С Галашкиным проще — слова его жалят, как рой пчел... Он глубоко и сердечно привязан к жене и ребенку и приходит в отчаяние, когда из дома долго нет письма».
О землячестве:
«Сейчас мое мнение в корне противоречит тому представлению, какое сложилось о земляках-солдатах раньше. На заставе у капитана Нестерова земляческая «элита» создала ненормальную обстановку. Одни трудились на хозяйственных работах, а земляки прохлаждались в сушилке... Очень правильно и своевременно капитан Нестеров пресек это самым решительным образом. Иметь это в виду на будущее. В новом пополнении есть много односельчан. Они, естественно, держатся вместе. В боевой обстановке может быть отличная взаимовыручка, а вот в сушилке...»
Иван Александрович закрыл тетрадь и сунул в сейф, прикрыв ее другой тетрадью.
XVII
До самого вечера Тихон Иванович возился в складе, перетаскивая ящики, выносил наружу запасное обмундирование, солдатские одеяла. Сначала ему помогал ефрейтор Мельник, а после него мельтешила рыжая голова Марияна Лукьянчика. Какое лирическое собеседование вел с ними старшина, осталось тайной. Мельник пришел на веранду и попросил у кого-то закурить.
— Ты же не куришь, — сказал Лумисте.
— Ну, хочется! — Михаил держал в кулаке смятый носовой платок и все время тер им шею.
— Не дам, — твердо сказал Лумисте.
Мельник старался сохранить внешнее спокойствие, но у него ничего не получалось. Уши были розовыми, голубые глаза перебегали с предмета на предмет.
На заставу наплывали удлиненные вечерние тени. Мимо курящих козликом скаканул Лукьянчик и скрылся в казарме. Розовое лицо Мельника расплылось в растерянной, виноватой улыбке.
Уже наступил свободный час. Из «солдатского клуба» донесся густой рокот баянных басов и молодой, задорный смех. В дверь склада, открытую настежь, вливался мягкий вечерний свет. Двор заставы, помещение склада — все было целиком заполнено веселыми голосами и медовым запахом цветов. Он шел от клумб, разбитых вокруг памятника погибшим воинам. Цветы были предметом забот не только старшины и майора, но и всех солдат. Они отдавали дань уважения собратьям по оружию. Сейчас сквозь дружный солдатский смех до слуха Тихона Ивановича доходил голос Володьки Ицынкова.
— Зайчишка, понимаете, притулился к дереву и сторожко выглядывает. А он як взмахнет полами полушубка и всем пузом на зайчишку...
От хохота замерли даже звуки баяна.
— Про меня, бисовы хлопцы, развлекаются. Опять того поганого зайца припомнили... Из кожи вон не полезешь, ногами на них не затопаешь... Тем двум озорникам добре насовал под сало... Уж не пожалел слов, каких накопил за двадцать пять лет старшинства. Кажется, пойдет на пользу.
