— А если подробней, Андрюша…
— Неохота рассказывать.
— А-а, понятно, осквернение светлых чувств.
Иван Иванович в это время зевнул и поднялся из-за стола.
— Я, Андрюха, подремлю пойду.
— Подожди, Иван Иванович, я тоже.
— Андрюша, ты что, и говорить со мной не хочешь?
— О чем, Рябушкин, нам с тобой говорить?
— Все-таки за одним столом когда-то сидели.
— Ладно, — Самошкин не стал дожидаться, пошел к выходу.
Андрей подумал и остался.
— Как же это Козырина-то удалось раскрутить?
Андрей коротко рассказал.
Рябушкин, вздрагивая плечами, внимательно его выслушал. Удивленно помотал головой.
— А ты где сейчас, Рябушкин, в газете?
— Что ты, Андрюша, бери выше. Газетная корка оказалась слишком черствой, не по моим зубам. Руковожу маленькой, но нужной конторой. Один из первых людей в городишке.
— Своего добился?
— Ну что ты! У нас тут своего разве добьешься, того, чего я хочу?! Мне бы туда, — он неопределенно мотнул головой, — вот там бы я развернулся..
Андрей от неожиданности даже отодвинулся от стола.
— Не делай испуганные глаза, не дергайся — это горькая правда. Таким, как я, здесь нет жизненного пространства, только одна ерундовина…
— Какая же ты сволочь, Рябушкин! Ходишь по этой земле, жрешь ее хлеб и ее же поганишь!
— Андрюша! Ну зачем так грубо. — Тут он заметил крепко сжатые кулаки Андрея и усмехнулся: — Не наделай глупостей.
— Не бойся, руки — марать не буду. Слышишь, Рябушкин, я не воевал, не знаю. Но, по-моему, власовцев набирали из таких, как ты. Из продажных сволочей. Осиновый кол — вот их память! И твоя такая же будет.
Андрей резко поднялся, так резко, что Рябушкин испуганно отшатнулся и заслонил лицо ладонями. Не оглядываясь, Андрей вышел из ресторана. Он шел по вагонам, с силой распахивая и забывая закрывать за собой тяжелые двери; на переходах, внизу под ногами, громко лязгало и грохотало.
— Это который в редакции, что ли, работал? — встретил его вопросом Иван Иванович.
Андрей кивнул.
— Глаза нехорошие, хитрый, видно, мужик.
— Хитрее некуда.
Больше он ничего не сказал Самошкину. Только молча вытащил у него из пачки «беломорину» и вышел в тамбур. «Какая сволочь! — с остервенением думал Андрей. — Какая сволочь! И тоже ведь вырос и выкормлен на этой земле! Да она ведь должна провалиться у него под ногами! Ну уж нет, теперь я умный, теперь я знаю, что на таких, как Рябушкин, нельзя глядеть и ждать. У них из-под ног надо сразу выбивать почву! Без всякой жалости!»
Поезд мчал и мчал, не сбавляя своего хода, и в свете догорающего солнца вспыхивали маковки церквей, которые теперь мелькали все чаще, — поезд приближался к самому сердцу России, к самой ее середине.
47
В Москву приехали утром. Андрей даже не успел как следует попрощаться с Иваном Ивановичем, потому что того, как только он вышел из вагона, облапил крепкими ручищами высокий, могутный майор в летной форме, расцеловал и сразу, подхватив сумки, потащил к выходу.
Андрей стоял, не отходя от вагона, оглядывал пеструю, густую толпу. Он был уверен, что женщин, которые написали отцу письмо, сразу узнает, хотя никогда их не видел, даже на фотокарточке. И он узнал, сразу узнал худенькую седую женщину, которая приближалась к нему с удивленными, даже испуганными глазами. Не дойдя до него нескольких шагов, она опустила три гвоздики, которые до этого прижимала к груди, заплакала и проговорила шепотом:
— Егор, все такой же молодой Егор! Егор, какой ты молодой!
Худенькой, узкой ладонью она дотронулась до него, посмотрела снизу вверх и ткнулась лицом в грудь.
— Какой же ты молодой, Егор…
— Я сын.
— Понимаю, мальчик. Это я так… какой же ты молодой, Егор.
Худенькую женщину звали Галиной Владимировной, Галенькой Веселовой, как было написано в письме. Она села в такси рядом с Андреем и, не отрываясь, смотрела на него.
Неширокая московская улица, застроенная многоэтажными домами, напоминающая дорогу на дне ущелья, рванулась навстречу. Андрей был настолько удивлен пестротой и разноцветьем, необычностью, что ничего конкретного в глазах не оставалось, а все сливалось в одну яркую, сверкающую картину. Впереди показался, подпирая легкие весенние облака, шпиль университета. Дорога раскинулась шире, разделилась на две половины, дома отступили от нее дальше, и появилось чувство простора.
— Мы сейчас к Тамарочке поедем, а вечером наши должны собраться, — говорила Галина Владимировна, не отрывая от Андрея своего взгляда. — А завтра на поезд и дальше.
Андрей заволновался, когда такси остановилось во дворе большого аккуратного дома, обсаженного высокими тополями. Он подумал, что совершенно не знает, как себя вести, и уже заранее начал беспомощно краснеть.
— Вот и Галенька приехала! — послышался за дверями, следом за звонком, веселый и громкий голос. Дверь распахнулась.
— Явился, сибиряк! Молодец!
И уже с первых слов, с первых движений, когда ему по-домашнему подвинули тапки и взяли из рук портфель, когда по-свойски подтолкнули в комнату из прихожей, сразу исчезли растерянность и волнение. Здесь жили простые, хорошие люди — это становилось понятно сразу, потому что не было никакой натянутости ни в их улыбках, ни в словах.
— Здесь вот наша Тамарочка и живет, — улыбаясь, проговорила Галина Владимирова. Она говорила тихо, с перерывами после каждого слова, но все, что она говорила, надолго запоминалось. Наверное, настоящие подруги и должны быть такими — ничуть не похожими одна на другую. Галина Владимировна — худенькая, седенькая, а Тамара Алексеевна — полная, черноволосая, с яркими, до сих пор озорными, несмотря на возраст, глазами. Она была невысокого роста, подвижна, говорлива, и любое дело само собой ладилось в ее руках.
— Давайте на обед навалимся, дружно, по-солдатски. Уйму народа сегодня кормить придется. Ты уж, Андрюша, потерпи, берись открывать консервы. Наш разъединственный мужик еще лекцию читает.
Пока Андрей открывал на кухне банки, Тамара Алексеевна успела его обо всем расспросить, то и дело незаметно вставляя свое любимое, как заметил Андрей, слово:
— Жена в школе работает?. Так это же прекрасно! В университете учишься? Прекрасно!
Галина Владимировна, помешивая что-то в кастрюле, сбоку смотрела на Андрея, она с самого вокзала не спускала с него взгляда и тихо, печально улыбалась, любуясь им.
Расспросы прервал звонок. В кухню вошел мужчина, обвешанный сетками, как старому знакомому кивнул Андрею и пожаловался:
— Две женщины в одном доме — это слишком много и опасно. Потому что единственный мужчина может превратиться в ишака.
— Первый шаг к этому ты уже сделал, кричишь на нас, как то самое животное.
— Могу я хоть как-то защищаться?
Видно было, что они часто так шутили друг над другом и все втроем бесконечно любили друг друга.
— Завьялов, — освободившись от сеток, мужчина подал руку, сухую и жилистую.
Снова позвонили в дверь. В прихожей заокал волжский говорок:
— Говорят, тут какие-то особые личности собираются, проверить бы надо…
Звонок не умолкал до самого вечера. Собралось девять человек, и каждого встречали шутками, смехом. Не было ни бурных объятий, ни слез, словно собравшиеся боялись раньше времени прикасаться к тому, ради чего они приехали.
Стульев не хватило, и Андрею с Завьяловым пришлось устроиться на подоконнике. Андрей сверху смотрел на застолье, на почти сплошь седые головы, на блеск орденов и медалей на гражданских пиджаках и платьях и остро, до спазма в горле, жалел, что здесь, на законном месте, не сидит отец.
Первой поднялась худенькая Галина Владимировна.
— Ребята, мы разыскали нашего Егора Агарина. Но опоздали. Вместо него приехал сын, Андрей Егорович Агарин. И поэтому первый тост — в память Егора. А потом мы расскажем сыну, каким солдатом был его отец.
Андрей в детстве часто просил отца, чтобы тот ему рассказал о войне, но старший Агарин больше отнекивался, а если и находило на него иногда желание, то рассказы были совсем не такие, каких ждал Андрей. Не было в них ни пальбы, ни убегающих немцев, ни яростных атак, а было — и это глубоко разочаровывало мальчишку — до обидного негероическое. Примерно такое:
— Помню, нас вши заедать стали, ну прямо поедом ели, хоть реви в голос. Так что делали — бочку из-под бензина приспособим, раскочегарим докрасна, от так вот ошкур выворачиваем и по железу, они только — тррр, прям как из пулемета…
И еще помнится: по радио передавали прямой репортаж с дальневосточной границы; короткие всплески автоматных очередей, взрывы, гул боя. Отец сидит на ящике, застланном вышитой накидкой, вжимается спиной в бок печки, вздрагивает всем телом и, закусив губу, смотрит перед собой остановившимися глазами. Стыдно теперь становится, но Андрей, тогда еще восторженный мальчишка-школьник — «во, наши дают!» — недоумевал, за что отец получил столько наград, если даже по радио боится выстрелов. Надо было пожить, повзрослеть и поумнеть, чтобы понять состояние отца, слышавшего выстрелы и знавшего, как жутко целятся стволы автоматов, очередями изрыгающие смерть…
