вполне мог быть травматичным. Я вспоминаю, что читала отчет о процедуре извлечения мертвого плода по частям без анестезии в современной Северной Африке и была в ужасе, просто читая об этом. Хотелось бы пристальнее рассмотреть сон, чтобы увидеть, что оказывается «забытым», когда ужас передается оглядывающемуся назад вагоновожатому и видящему, что его братья и сестры «находятся в добром здравии»: только от его взгляда зависит их смерть или нерождение.
Когда он водил трамваи, то на его счету было большое количество аварий; он стал вагоновожатым, возможно, потому что понял, что эти несчастные случаи не были полностью случайными. Интерпретация Лаканом его истерической беременности подчеркивает, что эти дорожные происшествия перекликаются с расчлененным плодом соседки, который он увидел в десятилетнем возрасте. Я бы расставила акценты иначе: расчлененный плод (который он видит на поздней латентной стадии или на раннем этапе полового созревания) имеет такое значение потому, что он желает смерти своим сиблингам, и это компульсивно отыгрывается в его опасном вождении. Эйслер мимоходом омечает связь между этими несчастными случаями и утонувшим братом. Под влиянием желания смерти другому ребенку, такому же, как он сам, целостность собственного тела субъекта рассыпается на фрагменты, это и собственная смерть тоже. Мертвый плод был расчленен для того, чтобы его можно было извлечь. Это, несомненно, указывало на то, что вагоновожатый оказался в таком состоянии, когда его Эго не «собралось». Тем не менее сновидческое Эго оказывается весьма целостным. Как будто на каком-то уровне вагоновожатый знает, что он делает и думает, и его не одолевают невротические симптомы: он скорее предпочитает боль при родах отказу от этого способа мышления. Уверенность его Эго, вероятно, связана с его всемогуществом. С высоты фермы он может видеть пустынное кладбище: он хорошо справляется с опустошением мира; посреди кладбища есть даже луг. У него есть один друг в этом пустом мире, с которым он иногда рассматривает разные вещи: является ли этот друг-аналитик родителем или кем-то еще – его точной копией или сверстником?
И Эйслер, и Лакан связывают восторг вагоновожатого перед рентгеновскими лучами с щипцами, которые использовались при расчленении плода у женщины-соседки6. На самом деле, я бы сказала, что стеклянные двери в сновидении и реальное окно соседки указывают на то, что общего у рентгена и щипцов: с помощью этих инструментов можно увидеть или почувствовать, есть ли в теле дети, мертвые они или живые, а если их убили, то узнать, кто их убил. Но танцующие дети, кажется, играют в венгерскую версию игры «море волнуется раз»: они застывают, как статуи на гробах, когда «ведущий» оглядывается. В этой игре, по крайней мере, как я мне всегда казалось, ты действительно пугаешься. Является ли осуществление тайных желаний в сновидении шуткой над аналитиком – игра ли все это?
Если еще раз посмотреть на эту последнюю часть сна и сравнить ее с его началом, то мы получим четкое представление о том, как ребенок воспринимает репликацию в лице сиблинга: дети по обе стороны от трапа, представляющего опасный путь мужчины в жизни, находятся в гробах, располагаясь один за другим. В начале сна неизвестный друг (как указывает Эйслер, это врач-аналитик) знакомит мужчину с некоторыми животными, которые «помечены в соответствии с именем и родословной». Врач-аналитик нужен для того, чтобы назвать их и указать их происхождение. Эйслер видел себя аналитиком в отцовской роли. Тем не менее сон делает его латеральным «другом». Возможно, сновидец дразнит доктора, фактически говоря: вы объяснили мне, что у каждого из моих братьев и сестер разные имена и родословные, но я посмеялся над вами, потому что породистые животные могут происходить от одного донора спермы, но иметь разных матерей (как в полигинных обществах), так что мне не о чем беспокоиться.
Возможно, шутка идет дальше: усилия дружелюбного доктора объяснить серию родственных связей сводятся на нет, аналитик покидает сцену, унося с собой бесполезные объяснения того, как работают сиблинговые связи и как важен отец в определении родословной. Тем не менее отдельно от этих рядов чистокровных лошадей, похожих, но имеющих собственные имена, располагается небольшая ниша, заполненная «большим количеством куриных яиц». Вагоновожатый обнаруживает другую модель: много яиц, лежащих не аккуратными рядами, как лошади, а в тесноте. Если у всех лошадей была общая мужская сперма, то все яйца происходят от одной курицы, петух ей не нужен. Его друг в сновидении временно исчез. По его возвращении вагоновожатый должен быстро вернуть трофей, который он обнаружил: это «поразительно большое бобовидное» яйцо, которое он исследовал с величайшим удивлением, так как на нем были отдельные буквы, которые становились все яснее и яснее». Это большое яйцо и есть вагоновожатый. Он самый большой и лучший, его братья и сестры – это отдельные буквы, выгравированные на его коже, которые по мере того, как они становятся понятнее, прославляют его. На его поразительно большом, удивительном Я-яйце имеются отдельные яркие буквы. Тут можно вспомнить идеи Кляйн об обучении детей (Klein, [1923]). Кляйн показала, что проблемы в чтении, письме, арифметике и других школьных предметах уходят корнями в заторможенное или вытесненное сексуальное любопытство ребенка. То, что ребенок не может складывать разные предметы, Кляйн рассматривает как запрет на размышления о половом акте мужчины и женщины. Эти буквы на большом яйце – Я-ва-гоновожатом – не связываются в слова. Буквы изолированны, как братья и сестры, без явного отношения друг к другу.
После этого удивительного нарциссического момента он – безусловно, лучший из группы, в которой никто не связан друг с другом, а все только с ним, – мужчина и его друг выходят во двор, где в загоне разводят животных, напоминающих крыс. Пока его друга нет, мужчина может поверить в идеализацию своих сиблингов в виде букв на своей коже, но его друг должен показать ему другую сторону этой идеализации: подобно младенцам в манежах, эти крысы-сиблинги испускают невыносимый запах. Однако, по аналогии с его неспособностью сочетать отдельные буквы, он также не знает, как связаны эти животные. Как будто он слышал имена детей – ярлыки, – но еще не понял значения отношений между ними. Репликацию, а не последовательное упорядочивание также можно наблюдать у ребенка, который учится читать буквы или считать. «Слова похожи на монеты, хотя, скорее, на роящихся пчел» (Sexton, [1962]). На самом деле слова иные: такие слова, какие упоминает Секстон, являются знаками и не способны образовывать предложения; слов много, но все они схожи, и хотя их можно различить, их невозможно посчитать. Этот подсчет кажется простым, но это не так. Я помню,
