Спор назревал уже несколько месяцев. Причиной стало несколько несчастных случаев: судороги у прыгуна с ампутированной голенью во время весенних показательных выступлений; приступ астмы у паралитика во время баскетбольного матча на товарищеской встрече — спортсмен отказался покинуть поле, и ему пришлось давать кислород; сердечный приступ у пловца в Италии. И еще целый набор растяжений, травм и прочих неприятностей, которые спустя немного времени, по возвращении из Стока, Афин, Тодтнау или Сен-Жермен-ан-Лэ стали восприниматься какими-то ужасными смертоносными катаклизмами. Но все же количество несчастных случаев среди спортсменов встревожило Филипа и правление Содружества. В вестнике «Инвалиды Франции» выходит статья, где врач предупреждает об опасности погони за спортивными достижениями. Шарль прекрасно все понимает, но, стоя у края бассейна, втихую радуется, отмечая успехи своих подопечных. Он не врач, не физиотерапевт, он инструктор по плаванию, его дело — следить за показателями. И тем не менее ему приходится сдерживать рвение, иначе его могут обвинить в том, что он подвергает людей опасности. И все же Франсуа удается проплыть двадцать пять метров с задержкой дыхания; он утверждает, что даже несколько больше, однако Шарль воздерживается от восторгов и просто заносит показатели в свою книжку. Филип качает головой: их цель не ставить рекорды, а стараться не утонуть.
В Хеннефе, что в Германии, во время международного турнира Франсуа стал свидетелем несчастного случая, когда один из участников соревнования едва не простился с жизнью. Воспоминания о той поездке вообще остались не самые приятные. Мадам Дюмон решительно отказалась сопровождать его в путешествии; Франсуа несколько подрастерял приобретенные было навыки самостоятельной жизни, а Бертран ему не помощник. Он беспокоился, будет ли на месте кто-нибудь, кто поможет ему управиться с «набором для выживания» — присосками, палкой с крючком (Робер сделал ее по эскизам Бертрана), губками, мыльницей на подставке, полотенцем на присоске, коробкой для еды. В плане одевания-раздевания он рассчитывал воспользоваться дверными ручками — главное, чтобы они были не круглыми. Он не знал, какие условия в тамошних гостевых номерах, собирался разобраться на месте; это все равно что прыгать с самолета с зонтиком вместо парашюта; к тому же ему все-таки не пятнадцать лет.
В Хеннефе собирается около шестидесяти пловцов-инвалидов, преимущественно ампутантов; точную цифру назвать трудно, так как нет данных на сей счет, но этого количества достаточно, чтобы вызвать у Франсуа некоторую оторопь. Его, конечно, предупреждали, что Содружество в Германии насчитывает сорок тысяч членов — в сто раз больше, чем во Франции, которая отстает даже от Италии и Великобритании… И хотя эти соревнования не привлекают толпы зрителей, событие кажется Франсуа весьма масштабным, тем паче что он не бывал на играх в Стоке. Но он не отступает и решает поучаствовать. Франсуа единственный, у кого полностью отсутствуют руки, и, скорее всего, он придет последним, если не сможет правильно задержать дыхание. Франсуа осматривается: через две тумбы от него — сухощавый высокий светловолосый мужчина лет тридцати, с отнятыми ниже локтей руками. Раздается сигнал к старту. Через пару минут человек исчезает под водой. Организаторы, естественно, бросаются к краю бассейна, чтобы убедиться, что он двигается, но из-за барьеров, что установлены по бортам, непонятно, ушел ли пловец на другую дорожку или уже утонул. Позже Франсуа объяснят, что он ничего не мог видеть, так как плыл по четвертой дорожке и всего два раза поднимал голову из воды, чтобы сделать вдох, а тот, другой, тем временем изрядно глотнул, и вода попала в легкие. Пловец пытается вынырнуть на поверхность, словно борясь с невидимым монстром, что тянет его на дно, пока кто-то не прыгает в бассейн и не вытаскивает его на борт. В тот самый миг остальные пловцы понимают, что что-то случилось, прекращают заплыв и цепляются на разграничительные тросы. Франсуа проплывает между ними, чтобы посмотреть: на полу лежит распростертое неподвижное тело, которому давят на грудь, чтобы он смог выплюнуть попавшую воду, словно кит. Как позже стало известно, несчастного звали Дитер Нюберг; он был чемпионом ФРГ в своей категории, но переоценил свои возможности, не учел количество конкурентов, гораздо большее, чем на французских турнирах. В тот же день некто Роберт Бахманн — его имя назовут чуть позже, — незрячий пловец, который ориентируется по звукам барабана, пытается пройти дистанцию, но, не в силах найти свою дорожку, мечется влево и вправо и запутывается в ограничивающих тросах, кашляет, плюется и в конце этого дурацкого представления финиширует с огромным опозданием, так что ни Франсуа, ни кто-либо из соревнующихся даже не смеют взглянуть на него, а Филип кричит судье:
— Эй, was macht er hier? — Что он тут делает?
На обратном пути в Париж Филипа прямо-таки прорывает.
— Что такое там было? — орет он. — Этот долбо… Он вообще не умеет плавать! Кто допустил его к участиям в соревнованиях?
— Филип! — восклицает Жаклин. — Что, раз парни переоценили себя, раз у них нет стиля, нужно было им отказать?
— Да при чем тут стиль или самооценка? Они попросту опасны!
— Да для кого?
— Для самих себя!
— Ты что, собираешься защищать их от самих себя? Смеешься, что ли?
— Из-за них может пострадать наш имидж… Они могут дискредитировать спорт для инвалидов в целом. Подумают еще, что мы все самоубийцы, — оправдывается Филип.
— То, что случилось с Дитером, — несчастный случай. С каждым бывает, — вставляет Франсуа.
— Бахманн тоже мог утонуть. Вообще эти инциденты совсем не случайны. За последние несколько месяцев их было слишком много.
В Бонне они несколько умеряют свой пыл; обедают в ресторане с видом на Рейн, им устраивают экскурсию в дом-музей Бетховена. При имени композитора Франсуа забывает о спортивных дебатах и мысленно возвращается в прошлое, почти канувшее в небытие, размытое, наполненное нечеткими образами. Но он прекрасно помнит все, Бетховен заставляет его вновь ощутить боль от ожогов, запах гноя, обугленной кожи, нитрата серебра. В доме на Бонгассе Франсуа встречают портреты, партитуры, слуховые рожки; он проходит по комнаткам с низенькими потолками и ощущает, как пинцетом у него выбирают кусочки здоровой кожи для пересадки, слышит запах омертвелой плоти, запах разложения… Чтобы отогнать от себя эти образы, он сосредоточивается на ровной складке выглаженных брюк Филипа. Сквозь скрип лестничных ступеней, шум проезжающих по улице машин, звуки музыки, доносящиеся из дома по соседству, он слышит клокотание аппарата искусственного дыхания, мягкий и одновременно твердый голос Надин, которая отказывается колоть ему морфий; ее замечания по поводу состояния Франсуа — она хочет, чтобы он знал, что с ним происходит.
Уже выйдя на улицу, Франсуа рассматривает выкрашенный розовым фасад дома, его широкие окна, отражающие солнечный свет. И вдруг он осознает, что музыка Бетховена больше никак не связывается в его сознании ни с тогдашними ощущениями, ни с ужасом, ни с лекарствами, ни с Надин. Он повторяет про себя: «Надин, Надин, Надин», чтобы проверить свою догадку — это имя больше не вызывает в нем ничего, кроме разве что легкой теплой грусти, едва ощутимого движения где-то под животом — и в этот же миг у него возникает желание избавиться от этого образа. С момента их последнего разговора прошел уже целый год.
В поезде Филип опять заводит речь о Нюберге.
— Он постоянно задерживал дыхание. Идиот, что тут скажешь! Видишь, Франсуа, что случается, если вовремя не высовывать нос наружу?
— Но никто не запрещал задерживать дыхание…
— Ну да. Как и демонстрировать неопытность, неловкость, дурость и так далее…
Франсуа устал, и ему совсем не хочется продолжать этот спор. Однако полемика вспыхивает с новой силой несколько дней спустя во время общего собрания членов Содружества. Филип настоял включить в повестку дня тему соревнований. Он рассказывает о том, что произошло в Хеннефе, о Нюберге, о Бахманне, который едва не захлебнулся, как кутенок.
