из открытого окна, сквозь сон думает: дети. Вот почему не надо иметь детей.
Открывает глаза, просыпается в незнакомом помещении. Комната маленькая, детская. Ложечки, тарелочки, зеркальца — как в сказке. Видит и садового гнома, как он ползает у ног кровати, к которой она привязана липкой слабостью, он снимает с головы красную шапку или бросает ей под ноги пламя? Девочка пытается собраться, защититься от огня, гном вытаскивает странный член и с улыбкой гасит пожар. Женщина с облегчением вздыхает. Она бы с удовольствием закурила, во рту сухость, губы опухли от болячек, ее простыни и наволочки в дырках от искр, которые летят, когда она, читая, засыпает.
Посмотри-ка, я ли это, — спрашивает она себя равнодушно, здесь не скачет ее деревянная лошадка, не качается колыбелька для кукол, ветер не переворачивает беспорядочно обгоревшие страницы ее тетради воспоминаний, не безумствует в клетке ее птичка, не обжигает ладошку золотой ключик от девичьего дневника, нет на стене пейзажа, написанного Богданом, пейзаж не спешит ей навстречу, и из его глубины не доносятся звуки…Нет, это не ее комната.
Но все-таки, это комната ребенка, здесь все углы, в которых дети прячут страх, с постера ее сверлят глаза разряженного поп-певца, циркуль, вонзившийся в стол до дужки, далеко отбрасывает стройную тень… — Что это, не впала ли я в детство? — Что-то не дает Девочке покоя. — Или это Бог послал ей краткое озарение (или несчастье), чтобы она была в силах осознать свою сенильность (которой долго учатся)? — В тревоге женщина приподнимается на локтях. Вскрикивает, падает на спину, смотрит на руки в повязках, и тогда, действительно, почти просыпается.
Она почти все время под седативами. Как наши границы растяжимы! Какое тяжелое заточение — быть опутанным паутиной! Долго, очень долго она в лихорадке. Ей кажется, что она лежит в пустыне, все время стоит вечная жара, и картины голого пейзажа чередуются — то тонкие, то грубые. Иногда она слышит голоса, но они ее больше не тревожат. («Если бы человек мог перемещаться со скоростью быстрее света, то мог бы, глядя в сказочный телескоп, наблюдать с Луны свой земной уход…» Это по радио рассказывают?) Она не знает, это слышно из окна или из-за понурых дюн. Она погружается в фата-моргану звуков. Где теперь эти дети со спичками? Когда вечный город, Рим, пылал…
Если она не перепишет виноградник на моего сына, что это, я спрашиваю, за любовь? Вы думаете, что я отказался бы завещать ей какой-нибудь орган? Хорошо, я буду тише… — Больше Девочка не может расслышать. Солнце доходит до ее закрытых глаз. Сейчас ей так приятно, словно она наслаждается рекламой мыла.
Нет, я не хочу ее видеть, sehogy,[43] — клянется Пал, — я пришел забрать кое-какие мелочи… Почему не могу, они ничего не стоят. Ладно, ухожу, но так ей было бы легче, сударь, — ничего больше не иметь, и думать, что все это ей только снилось…
Как жарко, — вздыхает Девочка. Она лежит в винограднике, далеко от дома, прижимаясь ухом к раскаленным рельсам. Летний зной превращается в месиво звуков. Получится ли по вибрации распознать набравший скорость локомотив (который всегда приходит, словно из сна), не смешается ли она с шумом крови в ушах, с писком пьяных от крови насекомых, с легким дуновением ветерка, который доносит крики купальщиков с реки?..
Какая я горячая, — говорит Девочка с янтарной слезой во рту. — Если бы сейчас Богдану вздумалось выйти из воды и влажному, запыхавшемуся лечь рядом со мной, думаю, что я сошла бы с ума от счастья.
* * *
И чем дольше я один брожу по нашему дому, обходя высаженную дверь так называемых таинственных покоев, то все больше уверен в том, что идея Марии о каких-то сокровищах в виде неизвестных картин — крайне дурацкая.
Ее нет, с тех пор, как я ей это сказал. Наверное, опять играет в лотерею, таскается за серафимами.
Иногда вижу ее из мансардного окна, закупоренного другой газетой. Она головы не поднимает. Мне все равно. Я люблю по расчету. Стыжусь.
Вижу ее отца и брата. Словно ничего не случилось, словно я ничего не видел. Не хотел. Однажды сверху увидел свою мать, как она бредет с пустого рынка. Промолвил — мама. Она меня не слышала. Пока я раскупоривал окно, она уже ушла. Хотел сбежать вниз, но что-то меня царапнуло. Как так может быть, что она меня не видит? Почему, несмотря ни на что, она такая обычная? У меня навернулись слезы.
И так живу, питаясь крошками. Жду Девочку, или хотя бы известия о ней. Иногда бываю на кладбище, в поисках саморастущих растений.
Дела, прямо скажем, идут неважно. Но я и не бегу им навстречу, после того инцидента. Ну, когда я отправился в Карловцы, неся драму на читку.
Известно, что мимо меня протиснулась женщина. Я любезно ее поприветствовал, а она рявкнула: вор! Выдрала мне волосы, оцарапала. Об этом мне нечего сказать.
Правда ли, что некий таможенник, Ласло Фекете, художник-самоучка, выставлял свои полотна в Дворцовом парке? Да. Проходила ли там десятилетняя девочка, племянница того больного? И с этим мы согласны. Остановилась ли она рядом с полотнами, на которых были запечатлены карловацкие пейзажи, разговорилась ли с человеком, который предложил ее нарисовать, изнасиловал и убил в кустах, например, боярышника? Никто не может это оспорить. Был ли маньяк приговорен к смерти? Да, все читали. Обратилась ли ко мне по объявлению скорбящая семья, чтобы я написал малышке Еве стихи, «которые публикуют в газетах и высекают на памятниках»? Это я вам гарантирую. Напала ли на меня тетка покойной с обвинениями, что я подсунул им чужие стихи, причем поэта той же национальности, что и убийца? На это мне и вовсе нечего сказать. Свидетелей — полный автобус.
Можно ли что-то процитировать и объявить своим, если чувства автора и читателя абсолютно совпадают? Имя преходяще? «Десятилетняя Ева» прекрасна? Да, да, да…
Kemeny mell, vagy es iyga ver
Valakiert majd-majd kibomlik,
De eskuszom: e valaki
Majd enream hasonit.[45]
Если этого не случится, можете мне свободно расцарапать лицо.
* * *
Когда я взломал дверь комнаты, то не обнаружил там почти ничего. Обнаженность описывала сама себя. Если возможна обнаженная натура комнаты, то это была она. Окно было в оковах. Некоторые мелочи (трубка в форме слоновьей головы, остановившиеся карманные часы) лежали на спинке кресла, сидение которого провалилось, как гнездо. Старая амбулаторная карта затыкала
