– Куда изволите путь держать, Миколай Лексеич? – спросил, позевывая, Трифон.
– Туда, куда надо, Сусанин сказал, – засмеялся Николай. – Ты не ротный командир, а я не рекрут. Забыл, что ли?
– Идите, идите! Мне что, я так, к слову, – смутился Трифон.
Солнце уже клонилось к закату. Над головами со свистом проносились стрижи. Они только позавчера появились в городе. Последними прилетают и первыми улетают. Весело с ними. Настоящее лето чувствуется.
Низко опустив голову, Николай шел и думал, как начать ему разговор с Иваном Семеновичем, о чем его спросить.
Прежде всего, конечно, о стихах. Нет, не о рифмах, не о размерах, не о метафорах. Это он знает из книжки Тредиаковского «Новый и краткий способ к сложению стихов российских». Да и Петр Павлович Туношенский на уроках словесности всякими правилами голову забил.
А вот о чем писать следует? Тут у Николая полная неразбериха. Иной раз хочется ему рассказать о чем-нибудь простом, обыкновенном, что в жизни встречается, а возьмешь Жуковского – там рыцари, лесные цари, русалки…
Около дома Топорского Николай оробел. Он несмело дернул за деревянную ручку, соединявшуюся медной проволокой с колокольчиком. За воротами послышались шаги и женский голос:
– Кто там?
Николай назвал себя. Калитка отворилась. Глянуло заплаканное лицо старушки.
– Вы к Ивану Семеновичу? – спросила она и вдруг зарыдала. – Худо ему, очень худо. Не встает.
Николай растерялся и неуверенно произнес:
– Хотите, я за доктором сбегаю? Я знаю его. Герман Германович. Он и меня лечил…
– Был доктор, был, – всхлипывала старушка. – Недавно ушел. На юг, говорит, поскорее, в Крым… А где деньги? И так едва концы с концами сводим. Вот горе-то какое, – снова заплакала она.
Окончательно смутившись, Николай протянул тетрадь и тихо сказал:
– Пожалуйста, передайте Ивану Семеновичу. И пожелайте ему доброго здоровья. А мне разрешите зайти в другое время.
– Погодите минуточку! – остановила его старушка. – Он ведь что-то вам приготовил. Сейчас, сейчас. – Через минуту она вынесла небольшую, в голубой обложке книгу.
– С утра приготовил, пока не свалился, – словно в чем-то оправдываясь, говорила старушка, – а теперь вот головы не поднимает…
Поблагодарив, Николай быстро зашагал в сторону Стрелки. И вот он снова на любимом своем месте. Багровое солнце опустилось к горизонту. Оно казалось теперь не круглым, как шар, а каким-то сплющенным, вытянувшимся, расплывающимся, как бесформенная огненная масса. Глядеть на него было уже не больно, не слезило, не резало глаза.
Когда отмелькали последние искорки утомленного за день светила, Николай поднес к глазам книгу и увидел на обложке: «Владимир Бенедиктов. Стихотворения».
Бенедиктов! Что-то не доводилось слышать такой фамилии. Интересно, о чем он пишет? Открыв наугад страницу, Николай прочел:
Пиши, поэт, слагай для милой девыСимфонии сердечные свои!Переливай в гремучие напевыНесчастный жар страдающей любви.Чтоб выразить отчаянные муки,Чтоб весь твой огнь в словах твоих изник, —Изобретай неслыханные звуки,Выдумывай неведомый язык!..
– А ведь здорово! – восхитился Николай. – Переливать в гремучие напевы несчастный жар страдающей любви… Изобретать неслыханные звуки. Ловко!
Ах, как жалко, что не удалось ему побеседовать с Иваном Семеновичем. А еще жальче его самого. Бедный! Ему бы поскорее на юг. Деньги? У Николая есть немного. Надо еще с Мишкой поговорить. И другие, конечно, не откажутся помочь. Ивана Семеновича все любят. Он славный. Не то, что Мартын. Того никто бы не пожалел, если бы его забрала хвороба. Даже обрадовались бы, наверно…
Начитавшись в этот вечер Бенедиктова, Николай за один присест сочинил стихотворение о чудной красавице, о ее черных, жгучих очах и пленительном взоре. Получилось, как будто, не так уж плохо. Но все-таки стихотворение ему не нравилось. Чего-то в нем не хватало, а чего – Николай так и не мог понять.
Полушкина роща
…Оплачем наши прошедшие мечтательные радости, погорюем о настоящем, заглянем в будущее.
Из письма Н. Некрасова сестреЧуть свет кто-то постучал в окно. Кровать Николая стояла рядом, и он, проснувшись прильнул к стеклу.
За пыльным окном смутно мелькало лицо Мишки. Ему ничего не стоило, дылде эдакому, дотянуться до подоконника. Николай открыл форточку и услышал Мишкин голос:
– Хватит дрыхнуть. Все царство небесное проспишь. Поднимайся, в Полушкину пора.
Сунув в карман большой кусок пирога с печенкой (Трифон купил вчера на Мытном рынке), Николай выскочил на крыльцо. Дядька спал на кухне сном праведника. Не слышал ничего и Андрюша, которому, видно, стало лучше.
На улице ждала веселая компания: кроме Мишки, – Коська Щукин, Васька Белогостицкий, Андрей Глушицкий, Никашка Розов, Пьер Нелидов. Все – свои, одноклассники.
Двинулись в путь. Несли с собой два мешка: в одном – большущий каравай хлеба, пучок зеленого лука (ох, уж этот Мишкин лук!), завернутая в тряпицу сковородка; в другом – чугунный котел. И у каждого, исключая Пьера Нелидова, – деревянная ложка искусной работы мстерских[20] древорезов, позолоченная, с цветочками. Куда как хороша она для ухи: ни губы, ни язык не обожжешь. Не то, что серебряная, которую прихватил Пьер.
Незаметно добрались до городской окраины. Впереди открылся выбитый, с ямами и ухабами, Романовский большак. Он вел на бурлацкую столицу Рыбинск, в глухое медвежье Пошехонье.
Вскоре свернули к Волге. Начинался лесок. Листва на белых березах радовала своей нежной зеленью. Молодо выглядели даже старые сосны: иглы у них новенькие, липкие, пахучие.
Полушкина роща тянулась вдоль крутого волжского берега. Робко шелестели листьями тонкие осинки – они даже самого легкого ветерка пугаются. Ломкий корявый ольшаник густо заполонил сырую низину оврага, разрезавшего рощу на две половины.
А дубы, дубы! Вековые, кряжистые, могучие, как богатыри, выстроились они в длинный ряд вдоль высокого берега, прикрывая полянки и все на них растущее от беспокойного, резкого ветра, рвущегося с севера – от Вологды, от Архангельска. Мало людей в этих местах, никто здесь не живет, А когда-то дымили тут серные и купоросные заводы купца Полушкина.
Это были обыкновенные деревянные сараи, длинные, с низко нахлобученными крышами. Потом купец умер, оставив их в наследство своему пасынку Федору Волкову и его братьям. Но Федору Волкову было не до заводов. Он увлекся лицедейством – театральными представлениями – и вскоре стал первым актером российским. А сараи постепенно разрушались, заросли бурьяном. И осталось от них одно лишь название – Полушкина роща.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
