– Ну, не скажи, – горячо запротестовал Глушицкий. – Военный военному рознь. А Пестель, а Муравьев-Апостол? Жизнь за свободу отдали… Ныне в Петербурге много говорят про корнета лейб-гвардейского полка Лермонтова. Превосходный поэт! Отлично про Бородинскую битву написал…
Кинув горсточку песку в воду, он уже менее уверенно продолжал:
– Ходят слухи, будто Лермонтов стихи на смерть Пушкина сочинил: «Погиб поэт, невольник чести!» Они под запретом, по рукам ходят. Их не найдешь.
Чуть не сорвалось с языка у Николая, что он уже читал это стихотворение. Правда, о Лермонтове ничего не знал. Так хотелось обо всем этом сказать Глушиикому. Но нельзя: тайна, Ивану Семеновичу слово дал!
Невдалеке пристала к берегу длинная лодка, нагруженная кипами белесого, волокнистого льна. Шестеро гребцов дружно сложили весла.
Вскоре к играющим в карты гимназистам подошел человек с небольшой курчавой бородкой. В зубах у него трубка. Он кашлянул в кулак и почтительно произнес:
– Доброго здравия, молодые люди! Не богаты ли, извиняюсь, огоньком?
– Огоньком? – недовольно пробурчал Мишка и, не глядя на незнакомца, вынул из кармана коробку серных спичек. – На!
Задымив трубкой, незнакомый человек не собирался уходить. Должно быть, его интересовала игра.
– Ты кто таков? Откуда взялся? – хлопая картой, сердито спросил Мишка, пряча спички в карман.
– Это я-то? А господ Собакиных работный человек, – ответил незнакомец. – Ленок вот с пристани хозяевам доставляем. Добрый ленок, костромской! Славный из него товарец: полотна, скатерки там разные, салфеточки для господ. Что твои аглицкие. Почище даже будут.
– Скатёрки, скатерки! – с досадой выкрикнул Мишка (ему попались в эту минуту плохие карты). – Болтаешь тут под руку! Проваливай-ка, братец, по добру по здорову!
Незнакомец, ничего не сказав, направился к лодке. В эту минуту Николай обернулся и застыл в изумлении: мимо него быстрыми шагами прошел Степан. Он бросился за ним, оставив удивленного Глушицкого в одиночестве.
– Степан! – негромко крикнул Николай вслед уходившему. – Постой!
Степан остановился, повернул голову назад. В глазах его видна была радость:
– Николай Лексеич! Опять, вишь, встретились.
– Как дела, Степан?
– Наши дела, как сажа бела, Николай Лексеич. Работаем! Да только харчи вздорожали. Опять же штрафуют часто. Очень недоволен народ.
Говорил он устало и тихо, изредка прикладываясь к дымящейся трубке.
– А правду ли люди бают, Николай Лексеич, что скоро царь-батюшка в Ярославль к нам приедет?
– Царь? – изумился Николай. – Не знаю.
Степан вздохнул.
– А уж так ли было надо мне царя-батюшку повидать…
– Э-ге-гей! Где тебя черт носит? – донеслось с лодки.
– Иду! – откликнулся Степан и виновато пояснил: – Старшой зовет. Он у нас строгий. Чуть что – и по морде!..
На прощанье Николай подал руку. Степан доверчиво пожал ее.
– Это ты чего там с лапотником шептался? – спросил Мишка, когда Николай подошел к друзьям. – Нашел приятеля.
Хотел было Николай напомнить Златоустовско-му, что и его отец когда-то в лаптях топал и что ничего нет в этом зазорного. Но стоило ли ссориться? Мишка и так зол на него за «крючочек». Да к тому же, видно, в карты ему не везло…
Обратно в город возвращались молча. На берегу горел костер – рыбаки варили уху и грустно пели:
В луговой-то было сторонушке,Протекала там речка Которосль,К Волге-матушке устремлялася…
Песня печально рассказывала о фабричном добром молодце и его любимой девушке, у которой «глаза все заплаканы», – разлучают ее с милым злые хозяева.
Миновали переправу. Мимо проплыл переполненный людьми и возами паром. Туго натянутый с берега на берег канат басовито гудел, как толстая струна. v
На углу Спасского монастыря, около кирпичной ограды церкви Михаила Архангела, чернела толпа. Приглядевшись к ней, Мишка оживился:
– Стенка! Дерутся! Правь туда!
Коська энергично заработал веслами. Лодка свернула к широкой поляне в излучине реки.
Николаю не раз доводилось видеть «стенку». Начиналась она обычно так: на улицу высыпали первоклассники из приходского училища – их называли «сверчками», бесенятами. Они подбегали к узкому пролому в стене Спасского монастыря и поднимали нестерпимый визг:
– Эй, кутейники! Выходи!
Вскоре в проломе появлялись лохматые головы семинаристов из младших классов. Не оставаясь в долгу, они тоже шумели:
– Ряпужники, Снегири! Вот мы вас!
Это было очень обидно «сверчкам». Их визг усиливался:
– Просвирники! Лампадники!
– Пискуны! Бабы! – неслось в ответ.
И та и другая сторона накалялась до предела. Ловко проползая через пролом, семинаристы выскакивали наружу, чтобы принять навязанное им сражение. И пошли в ход кулаки. Двинулась «стенка» на «стенку». Дрались со строгими лицами, не улыбаясь.
У Мишки заискрились глаза.
– Бей, бей! – задыхаясь, повторял он. – Из старших классов двинулись, Мамочка родная: молодые дерутся – тешатся, старые дерутся – бесятся! Эх-ма, Самара!
Николай чувствовал, что и у самого Мишки руки чешутся. Он подпрыгивал, как на пружинах, Едва только лодка ткнулась носом в берег, как Златоустовский кинулся в пеструю гущу дерущихся. Долговязая его фигура появлялась в самых жарких местах. Непонятно только было Николаю – на чьей тот стороне, кого поддерживает своими увесистыми кулаками?
– И мне, что ли, пойти схлестнуться? – нерешительно произнес Коська.
– Иди, коли синяков захотел! – рассудительно сказал Николай. – Пожалуй, и ребра поломают.
Коська остался на месте. А в драку уже вступили краснолицые приказчики из бакалейных и москательных лавок, смелые, увертливые мастеровые.
Как разбушевавшиеся после проливного дождя потоки, с двух сторон устремлялись «стенки» навстречу друг другу. Только и слышалось: ах! ух! ох! Ни стона, ни жалобы! Разгулялась удаль молодецкая. Забылись горести и напасти. Потонули в буйной забаве.
«Стенка» так же быстро закончилась, как и началась. К лодке приближался Мишка, держась за щеку и сплевывая:
– Зуб, окаянные, выбили!..
* * *
На квартире Николая ждал великолепный обед. Давно не было такого. Трифон сдержал свое обещание, постарался на славу. Щи из свежей капусты с большим куском говядины заплыли жиром: упадет капелька с ложки на стол и застынет, как воск. А про гречневую кашу с коровьим маслом и говорить нечего: объедение! В довершение, на тарелке красовалось румяное наливное яблоко.
После обеда Николай опять взял в руки тетрадку Ивана Семеновича. Еще раз прочел «Смерть поэта» и «Вольность». Потом, сунув тетрадь под ремень, вышел на улицу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
