— Право, не могу сказать, мистер Мейчин. Но все мы на это надеемся, не так ли?
Я до утра продремал на стуле рядом с ней.
* * *
Новая палата была больше первой — это знаменовало разницу между муниципальной больницей и Райдингом. И теперь она видела цветы. Прежде они просто тихонько увядали рядом с постелью. А теперь она замечала их свежесть, как только их вносили в палату. И едва они начинали никнуть, их убирали. Больше всего она смотрела на цветы — на цветы и на по-зимнему черную вершину дерева за окном.
Иногда она улыбалась, словно по доброте душевной уже не старалась вспомнить прошлое, и бездумно смотрела на меня. Ее лицо над простынями было маленькие, неомраченным, как у трехлетней девочки, предвкушающей удовольствия наступающего дня.
Она снова стала такой, как на фотографии, которую показывала мне, — лицо, подставленное солнечным лучам, смеющийся девичий рот. В первый раз я увидел, какой она была — без Эрика, без меня. Была девушка, был смех, а между тем временем и этим была только пустота забвения.
Когда я входил, она поворачивала голову и молча следила за мной. Она ни разу не сказала ни слова. Я сидел возле — иногда мы обменивались взглядами, в которых был вопрос. В спокойной тишине каждая минута проходила как секунда, пока мы старались узнать друг друга.
Однажды она выпростала из простыни руку — осторожно, словно для того, чтобы посмотреть, что я сделаю. Я взял ее в свои. Это словно подтвердило то, что было между нами, слило две половины воедино.
На рождество я в первый раз привез к ней Линду и Йена. Ее глаза расширились от радости и недоумения. Она их не узнала, а только почувствовала их счастье — и свое. Когда они прижались к ней, ее взгляд с новым недоумением бродил по комнате, пока она пыталась опознать их ласковое тепло. Доктор Мак-Мейон и сестра наблюдали за ее усилиями с улыбкой, но предостерегли детей, чтобы они были осторожнее.
— Да ведь это же Линда! — сказала она.
— А это я — Йен, — серьезно напомнил ей мальчик.
Она прильнула к ним, закрыв глаза.
Через неделю она умерла.
6
Пока я ехал в потоке машин по Новому мосту, я видел над верхом соседнего автомобиля свой завод — дым паровоза во дворе, металлическую ограду, закопченную гармонику стеклянных крыш. В голове у меня билась песенка, быть может воплощая ту уверенность, которой заражало меня в этот самый нервный день недели место, где я работал. Я успел заметить бурую от промышленных отходов воду, пологим бугром вздувающуюся над плотиной и неторопливыми завитками расходящуюся у каменной набережной под заводской стеной. Над плотиной, как в тихой заводи, стояли похожие на пухлые пальцы баржи, причаленные друг к другу под маленькими кранами у черного отполированного ската для угля. Все это я знал так, что мог и не смотреть, — резкий запах оскверненной реки просачивался в машину. Но все это было где-то далеко.
Человек, которого я подвозил в город, с улыбкой посмотрел на меня.
— Какие прогнозы на сегодня, Артур?
— Ничего особенного… немножко покидаемся.
— Самый подходящий день, — сказал он.
Мы оба посмотрели на низкий потолок из серых туч, мелькнувший за старыми кирпичными домами Вест-стрит. Некогда солидные особняки фабрикантов теперь превратились в потемневшие пни былого величия — то маленькая типография, то жилой дом, то фабричная контора, то большая, необычного вида лавка. Они проносились за ветровым стеклом, глухо и тупо отзываясь на мой взгляд.
— Вам здорово досталось в прошлую субботу, — сказал он с фамильярностью зрителя, оплатившего свое место на трибуне.
— Ну пока, — сказал я ему, подъезжая к тротуару, чтобы он мог сойти.
Воспользовавшись затором, он распахнул дверцу.
— Разделайся с ними сегодня как следует… Я буду смотреть матч, — добавил он, словно именно это должно было меня вдохновить.
Он захлопнул дверцу и помахал мне.
Я остановился перед «Вулпеком». Маленькая фигура в большом пальто появилась из дверей отеля, направилась ко мне и стукнула меня кулаком по плечу.
— Здорово, — сказал Морис. — Как дела, малыш? — он показал свои мелкие нахальные зубы.
Когда мы вошли в бар, его смуглое лицо поползло в стороны. Мы присоединились к небольшой группе у стойки — никто из них не пил, кроме Джорджа Уэйда.
— Привет, Артур, — сказал он. — Мы как раз говорили о новорожденном, Морис.
— Да неужели? — сказал Морис.
— А как Джудит?
— И она и он чувствуют себя прекрасно. Он весил восемь фунтов пять унций — чертов чурбанчик!
— Так и нужно, — сказал Джордж. — Мы еще сделаем из тебя отца! — Он пробурчал еще что-то шутливое, и его маленькие глаза под живой изгородью бровей растянулись в щелочки. — Помни, что играть он должен за «Примстоун». Хотя еще никогда отец с сыном не играли в одной команде.
Остальные решили засмеяться — Фрэнк, Морис, юнец Арни и двое нервничающих хавбеков. Мы все беспокойно задвигались.
Фрэнк, слегка сгорбившись, без всякого интереса смотрел на Джорджа дружелюбными глазами, припудренными углем. Белый шарф туго обматывал его шею, лицо у него было красное, и сразу становилось ясно, что он пришел сюда после ночной смены. Морис, который выглядел старше и, пожалуй, нелепее, чем положено семейному человеку, не так уж давно обзаведшемуся семьей, опирался на мое плечо с таким же притворным интересом. Рот Арни так и не закрывался, изображая улыбку.
Джордж, опиравшийся на стойку, знал, что несет чушь, но не останавливался и только поглаживал огромный набалдашник своей трости. Рядом с ним, точно маленький тюлень, припал к полу Тоби-второй и изнывающими от преданности глазами созерцал начищенные башмаки Джорджа, раздвинутые на истертом ковре.
Посетители за столиками говорили приглушенно, чтобы не упустить ни одного слова Джорджа. Каждая его фраза передавалась из уст в уста до самого дальнего угла комнаты, где экономно тлела кучка углей. Болельщики там, несмотря на жару, оставались в полной готовности покинуть помещение сразу же, как только Джордж или кто-нибудь другой из нас подаст знак, — они даже не расстегнули пальто и не сняли шарфы, и я почти слышал, как они потеют.
В конце концов Джордж все-таки посмотрел на часы, которые носил под отворотом рукава, — недавнее новшество — и сверил их с часами над стойкой, всегда показывавшими десять минут десятого. Он извинился и отправился в туалет. Пес последовал за ним — конец поводка исчезал в кармане дождевика его хозяина. Едва Джордж удалился походкой манекенщицы, пожираемой взглядами зрителей, как Морис включил свежую улыбку.
— Куда ты думаешь пойти вечером, Арт? — спросил он.
Я ответил, что еще не знаю, и он запустил пальцы в свои короткие черные волосы.
— Намечается вечерок. Почему и тебе не пойти отпраздновать?
— Что отпраздновать?
Он расстегнул пальто и обдернул свой лучший костюм.
— Мы разнесем их вдребезги, приятель, — сказал он. — Я поставил пятнадцать фунтов, так что теперь деваться некуда.
— Это ведь рискованно, Морри, — серьезно сказал Арни, помолчав. — Смотри не проговорись при его милости.
Он кивнул на дверь туалета. Мы жиденько посмеялись над его серьезностью.
— Не понимаю, и чего я работаю в шахте! — сказал Фрэнк.
Появился Джордж, рассеянно застегивая последние пуговицы, и замечание Фрэнка как-то повисло в воздухе. Он сменил свою утреннюю кепку на вечернюю фетровую шляпу.
— Интересно, а собаку он заставил… — начал было Арни, но тут Джордж сказал:
— Пора идти, ребята, — и почти все посетители в баре поднялись. Он опять посмотрел на свои новые часы. — Без пяти два.
Мы отправились на остановку и сели в автобус до Примстоуна. Машина уже порядком постарела и ползла в гору еле-еле, так что я предпочитал с ней не связываться. Я замечал, что все чаще езжу на автобусе.
По дороге мы не разговаривали. Первая волна зрителей уже заняла оба тротуара, поднимаясь вверх по склону под мелким дождичком, и начинали образовываться первые уличные заторы.
Серые массивные здания — из камня, а не из кирпича, как на самом дне долины, — дефилировали мимо медленной процессией; проплыл обшитый лакированным деревом узкий фасад лавки гробовщика, который всегда пробуждал во мне предчувствие, что я буду убит в тот день, когда стану его рассматривать по дороге на матч. Сегодня я уставился на него, словно бросая вызов. Толстый усач выглядывал из-за объявления в витрине, рассматривая густеющую толпу на тротуаре. Утомительность подъема в тесном потоке машин была заразительной: я начал позевывать.
Когда мы догнали Мориса, он раздавал автографы у служебного входа; мы гуськом прошли по коридору под главной трибуной. Гостевая раздевалка была еще пуста, но в нашу явились уже все игроки.
