— И представить не могу.
— Этот господин тихонько с дедушкой разговаривает — по-французски! Больше дедушка говорит, а господин коротко отвечает! А сам делает вид, будто понюшку табака берет. Чихнул и прочь пошел! Они совсем быстро поговорили!
— А ты не расслышала — о чем? — взволновавшись, спросил Маликульмульк.
— Я слышала, что сказал господин. Он сказал: она сейчас в крепости. И потом сказал: нужно посмотреть вокруг. А дедушка ему ответил: ходил и смотрел, она может заходить с Карловой улицы, через дворы. Я поняла, это те плохие люди, которым понадобилась госпожа Дивова. И я… вы только не ругайтесь, Иван Андреич! Я пошла следом за высоким господином, чтобы узнать про него и все вам рассказать. Поэтому я вас и искала! А вы на меня и смотреть не хотели!
Маликульмульк ничего не ответил. Он понял, что высокий господин ищет вовсе не Дивову. Он преследовал Мартышку и уже прознал, что она поселилась в доме с голубыми ставнями. Сообразил он также, что Мартышка знала о преследователе, потому и шла в дом через дворы и огороды, рискуя угодить в навозную кучу. И невольно хмыкнул: надо же, до чего бурная жизнь у дамы! И с игроцкой компанией она подружилась, и при самоубийстве присутствовала, и в дело об отравлении замешалась, и молодые поклонники у нее не переводятся, и гоняются за ней, и сама она гоняется почему-то за Анной Дивовой… чудеса, право!
— Иван Андреич! — окликнула обиженная Тараторка. — Вы что же, совсем знать не хотите, куда пошел этот господин?
— Я вот попрошу княгиню, чтобы тебя заперли, — сказал Маликульмульк. — Мало ли, что за мазурик! А ты за ним по всей Риге носишься, как угорелая кошка!
— Так ведь надо же помочь бедной госпоже Дивовой! Вы слушайте! Он пошел по Родниковой и вышел на Карлову улицу, дошел до Банной, повернул направо, и потом — до Большой Кузнечной… Иван Андреич, почему в крепости и в форштадтах у улиц одинаковые названия? Запутаться ж можно! Кто только до такой ахинеи додумался?
— Ты не тараторь, а говори внятно, — менторским тоном поправил он. — И что, дошел до Большой Кузнечной…
— А может, и не до нее. Я увидела русского мужика в черном кафтане, спросила — так он эту улицу Гертрудинской назвал. Ну, это неважно! Я шла за ним до деревянной кирхи. Там он вошел в трактир, в русский трактир, представляете?
— И ты бродила одна возле русского трактира?!
— А что же тут такого? Он там остался, а я вышла на Большую Песочную и — в крепость. Иван Андреич, вы спросите в трактире, его там, уж верно, приметили. Может, он там и комнату снимает! Высокий, старый, на Кощея Бессмертного похож!
— Отменная примета.
— Ну, похож… как же быть, коли похож? Зато по такой примете вы его сразу признаете! — радостно заключила Тараторка. — И плечистый. Я сзади шла, смотрела — он в плечах даже вас пошире будет. А вот госпожу Дивову так и не встретила…
— И не встретишь! — сердито отрубил он. — Немедленно беги к себе в комнату, пока никто не проснулся!
— И побегу! Вам-то все уж рассказала! — Тараторка подхватила шаль и пошла к двери.
— Стой!
Маликульмульк вышел на лестницу первый, спустился немного, прислушался — вроде в этой части замка было тихо. Он пожалел, что из своего жилья не видит Северный двор — понять бы, кто в такое время суток уже проснулся и вовсю суетится.
— Ступай с Богом… Погоди. А отчего этот господин тебе напомнил Кощея Бессмертного? Чем сходен?
— Да носом, поди… Вот такой нос, с горбом, и лицо костлявое, ну, чистый Кощей.
— А ты что, Кощея видела?
— Так Кузьминишна-то сказки сказывала. И каким бы ему еще быть?
Тараторка наконец ушла, а Маликульмульк крепко задумался.
Он узнал, куда подевался несчастный Дивов, но как сообщить об этом его вдове? Старик оказался прав — именно вдове. Он вообще очень много узнал, но были ли игроки с ним искренни? Не сообщили ли они лишь то, что заведомо не принесет им вреда?
И еще… странное поведение Андреаса фон Гомберга, он же — кавалер Андре…
Сдается, что Мартышка ему более всех доверяла. И что-то затевала, для чего ей нужен был еще Леонард Теофраст фон Димшиц (или фон Дишлер, черт его разберет). А мопсовидная Эмилия не была нужна вовсе! И Иоганн Мей — также.
Ночь на Родниковой была прекрасна, однако начинался трудовой день, и Маликульмульк боялся, что как сядет в канцелярии за свой стол после сытного завтрака — так и заснет. Что уж греха таить, поспать он любил. А самое скверное — ведь никто не разбудит. Канцеляристы хитры, они потихоньку собирают на него всякую дрянь, чтобы однажды мелочи сложились в плотный ком. Пока он спит, они будут слушаться Сергеева, и однажды ловко донесут до сведения его сиятельства: господин Крылов-де в канцелярии — украшение, притом бесполезное, и такой же он начальник, как чурбан из басни Лафонтеновой, позаимствованный Лафонтеном у грека Эзопа; там лягушки просили себе у Юпитера царя, и с небес шмякнулся в болото осиновый чурбан… Но ведь и кончится это, как в басне: перестав уважать бессловесный и неподвижный чурбан, они выпросят себе другого царя, и уж тогда им будет послан аист. Господин Сергеев не так кроток и благодушен, как старается казаться. Надо бы как-нибудь изобразить этот сюжет в стихах, благо тут получится картина с натуры…
Варвара Васильевна за столом была очень любезна, дамы ее подражали повелительнице. Тараторка глядела лишь себе в тарелку. Маликульмульку жутко делалось при мысли, что кто-то проведает, как шальная девчонка провела ночь в его постели. А ведь и нужно-то самую малость, чтобы заподозрили неладное: подмигнула бы она ему сейчас, намекая на общую тайну, и довольно! Оказывается вольнолюбивым либертином, презирающим ханжество, легко быть лишь на словах, и то — на тех словах, что не звучат, а напечатаны на бумаге. В человеческом общежитии лучше и не пытаться…
Затем Варвара Васильевна прямо при князе предложила любезному Ивану Андреевичу сопроводить ее сегодня на гулянье, а служба пускай подождет. Маликульмульк, поймав взгляд князя, очень деликатно возразил, но подождал княгиню в гостиной и сопроводил ее к экипажу, даже помог взойти.
Терентий с высоты козел смотрел на него загадочно и скорчил укоризненную рожу. Что кучер имел в виду — даже предположить было невозможно. Да и никак не мог Маликульмульк уразуметь, что делается в головах у крепостных людей. Ему все казалось, что эти головы изнутри устроены не так, как у свободного человека. Взять ту же няню Кузьминишну — она ли не выказывала ему свою любовь? И ведь именно через нее, сдается, дошло до княгини известие, что начальник канцелярии на поварне пил водку ведрами, отчего в присутствии подчиненных спал и храпел! И ясно, отчего няня так поступила, и следует ее по-христиански простить, дуру старую, но как же с ней быть, если она опять примется в любви объясняться?..
И ведь сколько стихов прочитано о вольности, сколько философских писем, и ее необходимость всем понятна, а главного-то в теориях и нет: чем вольный человек от невольного отличается? Вот он, Иван Андреич Крылов, точно ли вольный? Должно же быть некое коренное отличие, вроде той печки из поговорки, от которой положено плясать…
Что может быть в голове у человека, который сам себя не имеет, а кому-то принадлежит?
Разумеется, в канцелярии его потянуло в сон, чуть ли не носом клевал. Спас Сергеев — принес письма с печатями. А потом сон отступил, и Иван Андреевич даже проверил работу копиистов, поругал за небрежность и ошибки. И остался очень собой доволен — начальнику положено устраивать разнос подчиненным.
Может, и впрямь обучиться в конце концов канцелярским премудростям и угомониться? Место неплохое, а когда господа ратсманы присмотрятся к генерал-губернаторскому любимчику, то, статочно, и хлебное. Ибо стихи не пишутся, а проза минувшего века в нынешнем как будто не нужна. То, чему учился, то, что в себе холил и лелеял, человечеству более не требуется — вон пиесы в «Феатре» напечатаны, бери — не хочу, и что же? За эти годы хоть где-то их поставили?..
К вечеру стало ясно: нужно где-то прослоняться до ночи и тогда лишь лечь спать, чтобы в сутках вновь восстановился правильный порядок. Конечно, если тело и душа просят — можно лечь, не дожидаясь ужина… и до чего же, с одной стороны, хорошо быть привязанным к ужину, который всегда подается в одно время, а с другой — это ж сколько лет философ привязан к трем ежедневным трапезам, как ручной попугай-жако цепочкой к позолоченной клетке?
Он отправился к герру Липке говорить по-немецки и читать куски из драмы Гете «Торквато Тассо», выбранной потому, что там безумный поэт — сам виновник своих несчастий. Нужно было настроить себя так, как настраивают скрипку, чтобы действительно махнуть рукой на собственную гениальность и отдаться Большой Игре как единственному занятию, достойному беспокойной души.
Затем Маликульмульк отыскал Гринделя. Тот, как всегда, колдовал в лаборатории, будто не было в Риге домов, где по вечерам музицируют и развлекаются.
