Страна находится в перманентной революционной ситуации, и стоит прирезать Сидорова, как сразу же и вспыхнет пожар братоубийственной панихиды. И это было верно, ибо на любой упрек Диктатору казенный оппонент мог ответить, что Диктатору все же не чужда благодарность, вот ведь – не трогает он этого Сидорова, помнит, как удружил ему Сидоров одним солнечным полуднем.
Да, и потом: время от времени, в зависимости от доносов осведомителей, шел все-таки Продакшин на некоторые уступки – разрешил делать аборт каждой десятой залетевшей, однажды на Первое мая освободил из-под стражи двух осужденных, едва только выяснив, что это племянники министра Торговли, разрешил психам устраивать фейерверки и участвовать в подтасованных выборах (тогда еще выбирали директоров продовольственных магазинов и министра Образования). Да, что там говорить по мелочам – достаточно вспомнить, с каким проникновением произносил Продакшин фразу: «Вы мой народ, и я в конце концов выведу вас на чистую воду…»
Так продолжалось лет десять, все как-то шло своим чередом, раза два вылезала из нор новая оппозиция, сначала обозленная, вся в цепях, потом ласковая и неуловимо похотливая. Стало подрастать поколение, выросшее при Диктаторе и привыкшее к этой скотской жизни без прав и свобод, и даже находившее в ней свои маленькие радости. А потом случилась скоропостижная, безвременная и общенародная трагедия. Вернее, трагедия стряслась с диктатором Продакшиным, но народу сразу дали понять, что его это тоже касается.
В общем, Диктатор погиб, причем так, что никому из его приближенных не понадобилось алиби – не было ни яда, ни разрывавшихся в теле пуль, ни крашенных блондинок. Все свершилось неожиданным и бесповоротным образом, без всяких придворных интриг и штучек. В народе погибель Диктатора сначала преподносили как анекдот, поскольку прошло не менее трех недель, прежде чем правительство уполномочило прессу заявить, что случилось.
Вот этот анекдот, то бишь, исторически подтвержденная вероятность. Диктатор ехал в машине на дачу, окруженный танками и морской пехотой, был он весел, напевал что-то сентиментальное, а потом пристукнуто замолчал. Водитель и телохранители сначала услышали, что Диктатор как-то странно зашипел, и они повернули к нему свои враз погрустневшие лица, чтобы понять – на кого? Тут-то и обнаружилось, что везут уже мертвого: метеорит, весом в четыре с половиной грамма, пробил бронированную крышу машины и ударил Диктатора прямо по затылку, опалив фуражку. И что самое удивительное – куцая бороденка Диктатора от удара метеорита позеленела.
Когда эта история всплыла наружу и стала достоянием общественности, народ сразу же потребовал общенародных выборов Президента. Выборы пришлось устроить. Разумеется, почти единогласно выбрали Сидорова. Против проголосовало только 3124 человека, и то они все состояли на учете в психдиспансерах и, строго говоря, не имели никакого морального права подавать голос, если ничего не соображали в этой жизни.
Став за один день Президентом, Сидоров ничуть не изменил своего образа жизни и мельчайших привычек. Он все также добирался на окраину города, используя городской транспорт, все так же жил в коммуналке с тремя, брошенными им, женщинами. Но теперь по дороге в замок на работу и обратно на окраину города, он стал опрашивать своих сограждан – каких реформ они от него ждут, чего им не хватает, чтобы вдохнуть воздух свободы полной грудью. Все ответы он зарисовывал в записную книжку, а чтобы сделать статистику более объективной, разыскал похожих на него двойников, и разослал их по всей стране с такими же записными книжками в руках. Потом всю собранную информацию обработали на вычислительных машинах и Сидорову предоставили процентное содержание пожеланий его народа.
В следующую неделю Президент подписал сто тридцать семь указов, заметив, правда, что они подчас противоречат друг другу, поскольку требования у его сограждан оказались почему-то неоднородными. Среди прочих указов были: лишение психически ненормальных избирательных прав; запрещение абортов у лесбиянок; продажа спиртных напитков круглосуточно и без перерывов на обед; право на содержание домашней скотины в городах и поселках городского типа; право на свободу говорить все, что вздумается, не отвечая за свои слова; указ о лишении кассиров, банкиров, товароведов зарплаты (все равно воруют); и другие симпатичные указы, которые вы и так должны знать, а если не знаете, значит, вы живете в другой, иноземной стране, и вам на эти указы должно быть ровным счетом начхать.
Как только все сто тридцать семь указов были обнародованы, жизнь в стране против ожиданий и прогнозов стала совсем хреновой. Через неделю остановились заводы, товарные поезда встали на запасные пути, товары из магазинов растащили по домам. В другой раз все бы забастовали, но теперь было как-то неудобно перед Сидоровым, как-то неловко.
Сердца болезненно сжимались, когда он появлялся в телевизорах и, оптимистично улыбаясь, делился с народом наболевшим: своей нарастающей тревогой, своим пониманием скверности происходящего, и присылаемыми подарками – с наиболее потертыми визитерами. Сидоров говорил доступными словами, изображая при этом, что он, как никто другой, понимает состояние дел, не забывая, впрочем, намекать – ЧТО же досталось ему в наследство от беспардонного и злодейского диктатора Продакшина. И народ, голодая и распродавая свои накопленные вещи, все еще продолжал любить Сидорова. Но очень не долго. Имя Сидорова упоминалось с каждым днем все реже, пока вообще не выпало из разговоров.
А потом стала наблюдаться еще одна престранная вещь: граждане потянулись цепочкой к могилке Диктатора, что находилась между захоронениями неизвестного Парашютиста и одного известного Филателиста. «Я был диктатор! Именно я повинен в твоей собачьей жизни. Попробуй теперь достань меня!» – скромненько гласила эпитафия на надгробии Продакшина, и народ, вместо того, чтобы идти на работу, скапливался возле этой могилки, сморкаясь в платки и протирая влажные глаза.
Как-то спонтанно, в людских массах стало меняться мнение о Продакшине, откуда-то всплыли какие-то забавные истории, воспевавшие в нем множество смешных и добрых черт. Как-то постепенно стали появляться аргументы в пользу административного устройства государства, были напечатаны слова о том, что Продакшин «не хотел быть добреньким за чужой счет» и мужественно олицетворял в себе жесткую власть, а вовсе не злодейское начало. Позволял он все-таки ругать себя в уборных, сам был непритязателен – носил одну и ту же фуражку, а между тем уровень жизни при нем постоянно нарастал (за счет падения курса иностранных валют).
В чем-то толпа была права, ведь Продакшин дал ей все! Он, Продакшин, дал им мишень для ненависти и объект для любви (Сидорова), он никогда не сознавался в своих ошибках – и его стали теперь считать непогрешимым, он измывался над своим народом, но теперь-то было ясно, что он понимал свой народ, как никто другой.
Наряду с этим, ползли уже мрачные слухи, что смертельно устал Сидоров на своем бессонном посту, устал окончательно и бесповоротно. Он все еще издает до тридцати указов на дню, тасуя их попеременно, в зависимости от подошедших к этому времени просьб, но уже собран его красный чемодан с пожитками, и скоро намеревается Сидоров отвалить на свою историческую родину – в Австралию, где и будет писать мемуары о постигшей его всенародной любви, а потом вселенском разочаровании.
И действительно, одним солнечным утром Сидоров вышел из особняка со своим чемоданом и поехал на вокзал. По дороге его никто не узнавал, потому что народ принимал его за одного из его двойников, так что Сидоров благополучно добрался до какой-то забытой станции и пошел вдоль железнодорожного полотна. Прошагав минут десять, он лег на рельсы и стал ждать груженный товарняк.
Сидоров вспоминал что-то о своем детстве, не утруждая себя какими-то излишними переживаниями. Но когда по рельсам пошел гул и вдали заурчал паровоз, одна мысль все же стала прослеживаться: «Сама по себе любовь бессильна и несостоятельна, без того, чтобы всеми своими фибрами не возненавидеть Смерть…» Но отчего в его голове возникало именно это соображение – об этом можно строить только догадки.
ИЗ СБОРНИКА НОВЕЛЛ «ТОЧКА ПОКОЯ»
Точка покоя
Волнение в стакане с неразбавленным грисли улеглось, но Рондокс так и не смог ухватить дно уплывающим взглядом. Голова его стала непомерно тяжела, а глаза уже перестали различать грани стакана. Когда он снова прикасался к нему вслепую, рука начинала дрожать, все равно что ложилась на талию прелестной незнакомки.
Рондокс отодвинул от себя стакан, бросил на стол карты и закрыл лицо руками. На него нашло какое-то помутнение, такого с ним не бывало еще ни разу. Он вовсе не был пьян, две порции грисли не в счет, и еще минуту назад Рондокс чувствовал себя совершенно здоровым.
