Фил пожал плечами и пошел послушать оркестр, играющий за деньги что попало. Фил был в восторге от трубача, который очень классно дудел в трубу. Фил хотел его подписать в свою команду, но отвлекся, потому что его стало тошнить.
К несчастью, вокруг была толпа народа и блевать было негде. Оторвавшись от преследовавших его двух проституток, Фил перешел улицу, чуть не попав под восемь разноцветных машин, и пробрался на занесенный снегом газончик, словно для Фила и созданный.
Облюбовав табличку
«ПО ГАЗОНУ НЕ ХОДИТЬ
ШТРАФ 20 РУБЛЕЙ»
Фил задумался – много это или мало?
Осознав, что у него не хватит денег даже на бутылку водки, не то что на выплату этого загадочного штрафа и заметно погрустнев, Фил теряет над собой контроль и его тошнит прямо на табличку.
После этого он чувствует себя совсем плохо и вовсе не ощущает тот необычайный подъем, на который он так рассчитывал. Еле передвигая ноги, Фил подходит к остановке трамвая, не понимая, что барьер и колючая изгородь отделяют его от счастливых людей, ожидающих трамвая.
Уже глубокий вечер, но на остановке находится десятка два барышень – поклонниц Фила. Побывав на его концерте, они устроили пешую прогулку по Москве и теперь остановились на Трех вокзалах. Через минуту, признав в потертом субъекте своего Кумира, барышни стайкой слетаются к барьеру.
– Фил! Фил! – щебечут они, раздавая воздушные поцелуи. – Что вы там стоите? Идите сюда.
– Зачем?
– Ну что вы там один, что там делать, идите к людям! Лезьте к нам!
И действительно, Фил делает несколько шагов к барьеру, но тут путается в колючей проволоке и, раня ноги, падает на снег.
– О, что же вы так неосторожно! – вздыхают барышни, пока Фил поднимается, охватив руками барьер.
Вблизи его лицо, натертое гримом, приводит в ужас, к тому же от Фила изрядно разит откушанной водкой, портвейном, снова водкой, пивом (это уже «на каком-то флэту») и, опять же, водкой.
– Фил! А почему в своих замечательных песнях вы так отрицательно относитесь к женскому белью? – спрашивает одна из.
– Потому что я ношу мужское.
– Фил, вы так красивы и приятны на сцене, вы ведь в глубине своей культурнейший, наверное, человек, почему же вы так напиваетесь? – спрашивает вторая из.
– Потому, что у меня кончились деньги. Я бы напился еще и не так…
– Почему же вы так не дорожите собой?
– А это потому, что я ничего не стою, – печально отвечает Фил.
Барышни не успокаиваются и снова закидывают его вопросами.
– Скажите, а у вас есть девушка? У вас столько песен о любви! Откуда они берутся?
– Я их сочиняю, – честно отвечает Фил и снова отключается, падая на снег. Его снова тошнит, что уже совсем не интересно, да и не ново.
Тут с грохотом подъезжает обледеневший 50-ый трамвай и со скрежетом раздвигает свои двери (как уставшая куртизанка свои ноги). Весь народ (а он измеряется в сто двадцать голов), как тараканы рассыпается по остановке и лезет в Трамвай.
Барышни, полюбовавшись на своего кумира (на Фила), быстро убегают и, расталкивая инвалидов, занимают места. Трамвай уезжает. Осиротевший Фил некоторое время приходит в себя, а потом снова плетется на звуки привокзального оркестра. Играют лезгинку.
Во время небольшого перекура Фил подходит к мужику с гитарой.
– Мужик! Дай я тебе песню клевую сыграю! Полный улет, увидишь! Меня Фил зовут! Дай гитару. Ну дай, дай!
– На-а! – раздается сзади и некультурный (то есть, не знакомый с Филом) кавказец бьет его по голове груженым чемоданом.
– А-а! – Фил падает на асфальт и приходит в себя через пятнадцать суток.
ЭПИЛОГ
На втором этаже Дома Культуры сидят и пьют водку четверо – Фил, его Ударник, Хэнк и редактор Бегемотов. Выпив водку и рассказав грустные истории о любви, все слушают Хэнка, который, во-первых, совсем не пьет, и к тому же недавно решил стать кришнаитом.
– Еду я однажды в пятидесятом трамвае и вдруг вижу – что-то такое глобальное, огромное, зависает над городом…
Здесь Хэнк подробно описывает увиденное им Нечто, а потом добавляет:
– Наверное, это я Кришну видел…
– Да брось ты! Наглотался таблеток, вот и увидел!
– Нет, в самом деле видел, – говорит Хэнк и крестится по-кришнаитски.
Редактор Бегемотов, положа голову на руки, внимательно слушает Хэнка. По его щеке, как муха, ползет слеза.
– Ну видел, так видел, – говорит Фил, вставая. – Пойду отолью.
И Фил отливает прямо в углу, словно Дом Культуры – это глобальный такой, огромный общественный туалет.
– Фил, – говорит Ударник. – Тебя уже за это с пяти репетиционных баз выгнали, а ты опять отливаешь! Ладно бы, туалета не было, так он же внизу, на первом этаже!
– Да брось ты! Моя моча – как слеза невинного младенца. Враз испарится.
Тут появляется кучерявый директор Дома Культуры Шкафчик, принюхивается, приглядывается и говорит:
– Здравствуйте, ребята!
– Здравствуйте, – парирует невозмутимый Фил.
– Я бы хотел, – говорит директор, – чтобы вы перестали здесь пить водку и курить.
– Я не пью, – быстро говорит Хэнк, который числится в ДК работником сцены. И это правда.
– И не курю, – добавляет почему-то Хэнк и это тоже правда, это все знают.
– Вы Хэнка не трогайте. Он Кришну видел! – встревает в разговор Ударник.
– А мне Хэнк и не нужен, – отмахивается Шкафчик и отсылает Хэнка убирать сцену за какими-то скотливыми выступающими, а сам спрашивает, причем так, словно для него это вопрос жизни после смерти.
– Не отлил ли ты здесь где-нибудь, Фил?
– Что вы! Как можно! Туалет этажом ниже! – изумляется Ударник. – Просто немного водки выпили… Хэнк вот недавно Кришну видел…
– Я тебя, Фил, спрашиваю!
Фил мнется. Можно, конечно, соврать, но для Фила – отливать там, где он в настоящий момент находится – дело принципа, чуть ли не святое.
– Как слеза невинного школьника… – начинает оправдываться Фил.
А по щеке редактора Бегемотова ползет муха…
ИЗ СБОРНИКА «ВЫМИРАНИЕ РЕФЛЕКСОВ»
Противовес для диктатора (попытка летописи Смутных времен)
Дружба между Сидоровым и Продакшиным была общенародным достоянием, друзья они были – не растащить вшестером. В незапамятные времена, когда водка была дешевой и полезной, Сидоров спас Продакшина от гибели. Продакшин в те времена страдал от неразделенной любви к власть имущим, и однажды утром жизнь абсолютно перестала казаться ему медом. А потом стало совсем тоскливо, вплоть до того, что в один солнечный день Продакшин лег на рельсы и стал ждать приближения поезда. Он рассчитал, что пока паровоз будет наезжать на него своими безжалостными стальными колесами, можно запросто успеть распрощаться со всеми надеждами и отойти успокоенным. Горемыка еще не знал, что не суждено ему погибнуть под колесами локомотива.
Поезд где-то вилял своими вагонами, а Продакшин терпеливо лежал на холодных рельсах. Тут-то мимо него и прошел Сидоров, спотыкающийся под тяжестью большого красного чемодана. Вид этого странного человека, одиноко бредущего по шпалам, не на шутку растрогал Продакшина, и он вступил с ним в жаркую беседу. Оказалось, что Сидоров только сегодня приехал в Столицу, но по дороге у него выбросили в окно чемодан, вот он и пошел искать его на путях, еле-еле нашел и теперь идет обратно в город. Рассказав о себе, Сидоров выяснил, что двигается не в том направлении, а также узнал мотивы лежащего на рельсах человека. Сидоров сразу ухватил, чего добивается Продакшин, а как только ухватил, сразу же поставил свой чемодан на землю, сел на него верхом и стал отговаривать Продакшина от безумного поступка.
Пришлось поговорить обо всем, что их окружало: вспомнить о событиях 6 апреля, привести статистические данные на 14 марта, воззвать, наконец, к совести, прежде чем уломать Продакшина встать с рельс и пойти выпить пенного пива. Продакшин потом был серьезно благодарен Сидорову, всегда поил его пивом за свой лицевой счет, а позднее присвоил ему орден «Продакшина Первой степени».
Так они, в смысле, познакомились: Продакшин, когда у него наблюдалось помутнение рассудка, а Сидоров, когда он шел по шпалам с найденным чемоданом. Встретившись, они не расставались уже никогда. Напротив, с каждым днем сближались все больше и все ближе, но без каких-либо извращений. Стали докуривать бычки друг друга, дружить любовницами, придумывать фривольные надписи к рисункам из центральных газет, не упуская, впрочем, и других радостей, известных в таких случаях.
Когда Продакшин стал Диктатором, он не позабыл друга, как это иногда с нами случается, а призвал его к себе и с улыбкой вручил ему потертый портфель министра Финансов. Откровенно говоря, до этого памятного указа Сидоров даже не подозревал, не догадывался, что Продакшин – без пяти минут Диктатор. Тот тщательно скрывал свое предназначение, прятал все письма и документы в карманы, и, если ему звонили по телефону, запирался в уборной, вещая оттуда исключительно приглушенным голосом. Только однажды прорвалось: «Молчать сука! Я тебя съем!», а в другой раз: «Закрой пасть! Завтра отрежу уши!», но в то время Сидоров не придал этому должного значения. А потом вспомнил и, подыскав тетрадь для ведения мемуаров, написал так, как было. Чтоб стало известно, что ничто человечное не чуждо Диктатору, что ценит тот звонкое народное слово. Ну и еще парочку эпизодов, подтверждающих неизменную доброту Продакшина (это пришлось придумать из головы).
