- Ишь ты! Значит, не за товарища Сталина шли умирать, а за вас! Ничего себе!
Он хихикнул, он хотел еще что-то говорить...
- Не смейте их трогать! Вы...
Он вскочил.
- Тихо, идиотка, а то я тебе такое пропишу!
Сел, взял в руки мою тетрадь, читает не отрываясь. Как все эти ничтожества со страстной завистью хотят проникнуть в чужой духовный мир, которого у них нет... перелистывает, вчитывается... Как он смеет лезть в мою душу, в мои чувства, надежды, мечты!
...голос Папы: "Молчи, молчи, моя девочка, молчи... молчи ради себя, ради Малюшки..."
- Вот тут написано: "Красота должна быть богатой, иначе она становится предметом продажи", - что же свою-то не продали подороже, два раза выходили замуж и все за нищих, что, ума не хватило, что ли?
Молчу. Он читает.
- Вам и в тюрьме-то сидеть не скучно с такими романами, небось сидите в камере и вспоминаете. Тут запись о приеме у маршала Тито, а чего же вы не записали, как отплясывали голой на этом приеме на столе?!
Вспыхнуло "М". Увели.
Те же бесконечные коридоры, лестницы, лифты, та же могильная тишина, в которой раздается отвратительное цоканье языком: надзирателей обучили цокать для того, чтобы арестанты не могли встретиться, когда ведут с допроса или на допрос. Ну как его, члена партии, может быть даже орденоносца, обучали этому цоканью! Самое отвратительное, что все они одеты в нашу настоящую военную форму, плохонькую, нищенскую солдатскую форму, в которой лежат в земле миллионы, спасшие родину в войну, а теперь оставшиеся в живых должны козырять этой падали! Одеть бы этих человеческих уродов в такую форму, чтобы люди от них шарахались в стороны, чтобы их видно было за тысячи километров, и так пускать по улицам, чтобы те, другие, защищавшие родину, не обязаны были перед ними козырять! Раздалось цоканье, надзиратель мгновенно втиснул меня в деревянную будку, их по коридорам много, замерла... сапоги надзирателя... и в какой-то непонятной обуви тяжелые шаги мужчины... слышу его дыхание... а если это Борис...
Села на кровати, передумываю все: Соколов не посмел бы со мной так разговаривать, если бы я не была арестанткой, значит, все, значит, выхода отсюда не будет. Как вести себя... плетью обуха не перешибешь, я начинаю Соколова ненавидеть, ненависть ослепляет, я буду говорить не то, что надо, не надо вообще сразу отвечать, не подумав, надо сыграть роль не очень умной, беспомощной, не разбирающейся в жизни, в людях, в политике, я должна сыграть ее безукоризненно, не сфальшивить, Соколов умный, страшный зверь, он сразу поймает.
На допрос. Соколов читает. На столе много бумаг.
- Это надо же так отмочить! И где! На приеме у маршала! Ничего себе тостик, за своих говенных родителей! "За всех, кто в Сибири!" Проститутка рваная...
Мне плохо. Увели.
Только ввели в камеру, отчаянный молодой мужской крик: "Мерзавцы, убийцы, что вы со мной дела..." - кляп. Крик из душегубки, в которую меня посадили в первую ночь. Но на нашем этаже только женщины... и голос... я его знаю... Юрка! Мой шофер Юрка! Это немыслимо. Это невозможно! Этого не может быть! Двадцатилетний белобрысый мальчишка Юрка из рабочей семьи! Зачем он им?!
Часа через два опять на допрос.
- Подумаешь, побледнела... ишь ты... самая знаменитейшая матерщинница на всю Москву, и вдруг, видите ли, ей плохо! Довольно кривляться, надо признаваться, не валять дурака и не отнимать у меня время...
- Я матом не ругаюсь. Это сплетня.
- Все у нее сплетня, может быть, и этот ваш тостик, который вы отмочили при всем генералитете на новогоднем банкете у маршала Конева в Баден-Бадене "За тех, кто в Сибири", - тоже сплетня?? Когда генерал Желтов спросил: "Что, у вас там родные?" Что вы ответили? Что и у вас, и еще у тысяч! А вот в этом году мы и вас присоединим к этим тысячам!
Смутно вспоминаю, что тост поднимала, я его поднимаю в каждый Новый год.
- Нет, не могу припомнить.
...кто же! Кто мог быть здесь стукачом? Не маршалы же, не генералы, видевшие смерть. Кроме меня, штатских было двое - Миша Вершинин и Жорж Рублев, неужели они могли написать донос?
Увели.
Соколов - садист, уже две ночи я совсем без сна, сил и так нет, без сна уплывают последние: отбой, хоть бы вытянуться на кровати, на допрос, а сегодня ночью "М" давно уже погасло и когда ввели в камеру - подъем. Начали отекать ноги. Соколов стал еще серее, но он-то днем спит, представляю, какая я, он сказал, что мы ровесники, несколько раз за ночь я, наверное, засыпала и падала со стула, он отрывался от чтения или писания и безучастно бросал на меня взгляд. Начали заходить в кабинет какие-то полковники, подполковники как бы по делу и нагло меня рассматривать, а один даже усаживается в углу против Соколова.
Отбой. Допрос.
- Какому это югославскому генералу или полковнику вы подарили свой портрет с пожеланиями удач в жизни?
- Не помню. Их несколько, которые, уезжая, попросили мою фотографию и автограф.
- Я напомню: Момчило, или Мома, или, как вы его прозвали, Чило, и теперь этот ваш Чило сидит в белградской тюрьме и поливает вас и Горбатова грязью за ваше гостеприимство, говорит, что вы работали у нас и заманивали его в свой дом.
- Но при чем тут я? Это обычный автограф, который дарят актеры своим поклонникам.
Вошел жирный, большой, с маленькими глазками полковник, еще более неприятный, чем Соколов.
- Начальник отдела, в котором вы сидите, полковник Комаров.
Он не сел, а встал у стены.
- А этот Чило тоже присутствовал на приеме у Тито, когда вы там голая отплясывали на столе?
- Я ни голая, ни одетая, ни на столе, ни на полу у маршала не танцевала.
- Ну, ну, ну! Вы что, страдаете нарциссизмом?
- Что это такое?
- А это влюбленность в свое тело! Что, оно такое уж красивое?! Аппетитное?! И кожа, как шелк?!! Значит, не вы собой любовались, а вами любовались?! Га-га!
...ублюдки...
- Это сплетня, и к политике никакого отношения не имеет.
- Сплетня! Сплетня! У вас все сплетня, а у нас факты.
- У нас в стране сплетни, потому что ничего не известно ни о ком, если бы такой факт произошел в Европе, о нем знали бы мгновенно.
- Рассказывайте о приеме у Тито.
...Почему спрашивают о Тито? Почему ни слова о Поповиче... Может быть, он с ними против Тито...
Соколов записывает, не перебивая. Тот, второй, так и стоит у стены.
- А вы когда-нибудь до ареста с нашим министром встречались?
Про встречу Нового года молчу.
- Нет, никогда.
- И лицо его вам не показалось знакомым?
- Нет.
- А кто у вас бывал из военных в номере, когда вы жили с Горбатовым в гостинице "Москва" во время войны?
- Очень много.
- Нет, не фронтовиков.
- Не фронтовиков-военных еще не было в Москве.
- Ну уж прямо! А учреждения? Мы же, органы госбезопасности, вернулись из эвакуации через год.
- Я не помню.
- Ну уж так и не было ни полковников, ни генералов, никаких военных, которые ухаживали бы за вами? Не было?
- Я таких не помню. Было не до этого. Была совсем другая атмосфера дружбы, никто ни за кем не ухаживал.
- И вы не помните, кому вы дали пощечину?
- Нет, не помню.
- Так ли? А надо знать, кому давать пощечины, и тем более помнить об этом.
Приказал увести.
...как осмыслить, что сейчас говорил Соколов... он же не спрашивал меня, он мне говорил, напоминал... что же, значит, в номере у нас тогда был Абакумов... был эпизод с каким-то полковником, я рассказала о нем Борису: тетя Варя была в спальне, этот полковник уходил, был в шинели и папахе, я его провожала, и в прихожей он хотел меня поцеловать, я дала ему пощечину... неужели это был Абакумов... поэтому лицо его показалось мне знакомым, поэтому он хотел понять, узнаю ли я его... Соколов же просто намекал, что они, гэбэшники, тогда уже были в Москве... но откуда об этой пощечине могут знать Соколов и Комаров... Комаров пришел именно к этому допросу... не мог же Абакумов приказать им, подчиненным, расспрашивать меня об этом... почему молчат о Берии... может быть, Берия приказал меня арестовать... откуда Соколов и Комаров могут знать о пощечине, ведь никто о ней, кроме Бориса, не знает... Господи, помоги не сойти с ума, не потонуть в этой тине. Рукой же Абакумова написана записка о моем аресте... неужели может быть такая месть... заслать меня в лагерь... так мучить...
Той ночью мне дали немного поспать, проснуться не могу, и надзирательница будит меня, стуча ключом над головой по бляхе от ремня, конечно, это не садизм Соколова, а пытка сном. От сидения круглыми сутками в камере и у Соколова ноги - как колоды, ходить по камере нет сил, есть тоже не могу, насильно вталкиваю в себя две ложки каши... тупею... неужели сейчас там, за стенами Лубянки, спокойно проходят люди... не зная, что здесь творится...
Отбой. Допрос.
- Кем до революции был ваш отец?
- Офицером.
- Каким? Где служил?
- Не знаю, я тогда только родилась.
- Вы прекрасно знаете, что ваш отец служил в полиции и был ни больше ни меньше приставом и ни больше ни меньше Мясницкого участка, где мы с вами сейчас и находимся, и самолично расстреливал демонстрацию рабочих у Яузского моста.
