взглядами всех присутствующих. Секретарь протянул ему вексель. («Боже мой, — подумал репортер, — они, должно быть, послали самолет за Маршаном».)
— Взгляните на этот документ, — сказал секретарь.
— Я знаком с ним, — сказал репортер.
— Действительно ли вы и мистер Шуман подписали его в присутствии друг друга и с честными намерениями?
Репортер огляделся вокруг — посмотрел на сидящих за столом, на Шумана, чуть склонившего голову, и на Орда, который, привстав, буравил его взглядом. Несколько секунд спустя Шуман поднял голову и спокойно посмотрел на него.
— Да, — сказал репортер. — Мы подписали эту бумагу.
— Что и требовалось доказать, — сказал Фейнман, вставая. — Все. Шуман — владелец машины; если Орд намерен упорствовать, пусть едет в город и привозит до начала гонки судебный приказ о возврате имущества. Думаю, он не успеет.
— Но он не имеет права садиться в машину, — сказал Орд. — Она не получила допуска.
Фейнман выдержал короткую паузу, в течение которой он смотрел на Орда с бесстрастной непроницаемостью.
— Действуя от лица жителей штата Франсиана, безвозмездно предоставивших территорию, и от лица горожан Нью-Валуа, построивших аэропорт, где проводится гонка, я отменяю процедуру допуска.
— Но вы не можете отменить Американскую воздухоплавательную ассоциацию, — сказал Орд. — Пусть даже он выиграет эту чертову гонку, победа не будет официально признана.
— Что ж, тогда ему не придется нестись сломя голову в город и закладывать там в ломбард серебряный кубок, — сказал Фейнман. Он вышел; другие встали из-за стола и последовали за ним. Чуть погодя Орд тихо повернулся к Шуману.
— Пошли, — сказал он. — Проверим вместе машину.
Потом репортер потерял их из виду. Он следовал за ними через круглый зал, через репродукторный голос и через толпу у ворот — точнее, так ему думалось, пока он не вспомнил, что у них, в отличие от него, нет пропусков и им поэтому надо идти на предангарную площадку в обход. Но самолет, плотно окруженный людьми, был ему виден. Женщина тоже забыла, что Шуман и Орд не могут идти напрямик, а должны через ангар; она вновь отделилась от толпы под возвышением для оркестра.
— Решено, значит, — сказала она. — Они ему позволили.
— Да. Все прошло нормально. Я же вам говорил.
— Решено, — сказала она, глядя на него, но словно бы говоря в пустоту. — Да. Вы это обеспечили.
— Да. Я знал, что ничего другого не потребуется. Я был совершенно спокоен. И вы тоже не…
Какое-то время она стояла неподвижно; ничего привлекающего внимание не происходило вовсе; он, казалось, бесплотно повис в протяженной мирной заводи ожидания, посылая из мечтательной сонной улыбки тихие слова:
— Да. Орд пустился рассуждать, что ему, мол, кубок не дадут, как будто это его остановит, как будто он ради этого… — даже не чувствуя, что негромко говорит с ним, спрашивает, не присмотрит ли он за мальчиком, лишь ее оболочка:
— Ведь вы, кажется, все равно никуда пока отсюда не собираетесь.
— Да, — сказал он. — Конечно.
И она ушла, белое платье и тренчкот затерялись в толпе на предангарной площадке, где почетные ленточки соседствовали с промасленными комбинезонами, — в толпе, которая дружно повалила к темной лошадке, к сенсации. Пока он там стоял, держа мальчика за влажную липкую руку, француз Деплен опять промчался на одном колесе по взлетно-посадочной дорожке, параллельной трибунам; репортер видел, как он взлетел и, сделав полубочку и перевернувшись вниз головой, начал в таком положении набирать высоту. Теперь ему стал слышен репродуктор; он не слышал этого голоса с тех пор, как он выкликнул его по фамилии, хотя голос звучал непрерывно — а может быть, как раз поэтому.
— …Ох, ох, ох, мистер, не надо, не надо! Ох, мистер! Прошу вас, поднимитесь чуток повыше, чтобы в случае чего ваш парашют успел раскрыться! Ну, ну; ну, ну… О Господи! Мистер Сейлз! Заставьте его прекратить!
Репортер посмотрел на мальчика.
— Держу пари на десять центов, что ты еще не потратил те пять, — сказал он.
— Не потратил, — сказал мальчик. — Потратишь тут. Она не позволяет.
— Бог ты мой! — сказал репортер. — Это значит, что я должен тебе двадцать центов. Вот…
Он умолк, обернулся; за ним стоял фотограф, которого он звал Стопарем, вновь отягощенный загадочными и слегка зловещими орудиями своего ремесла, что придавало ему некое сходство с ученой собакой, принадлежащей сельскому врачу.
— Где пропадал, черт тебя возьми? — спросил фотограф. — Хагуд велел мне найти тебя в десять часов.
— Ну вот ты меня и нашел, — сказал репортер. — Мы как раз собираемся зайти в помещение, чтобы потратить двадцать центов. Пошли с нами.
Теперь француз летел над дорожкой вниз головой на высоте примерно в двадцать футов; его голова и лицо под бортом кабины были настороженно-неподвижны, как голова таракана или крысы, высунувшаяся из щели между стенными панелями; ни один волос в его аккуратной маленькой бородке не трепетал, словно весь его облик был отлит в цельном куске бронзы.
— Дудки, — сказал фотограф; возможно, взыграл желчный аспект перевернутой Вселенной, которая видна сквозь прикрытый козырьком объектив или проступает в гримасничающей, нелепо позирующей миниатюре на дне зловонной кюветки в адской аскетической келье, освещаемой красной лампой. — Сейчас этот тип шмякнется бороденкой своей, а ты хочешь лишить меня снимка?
— Вольному воля, — сказал репортер. — Стой, снимай, пожалуйста.
Он повернулся, чтобы идти.
— Погоди, слушай, Хагуд ведь мне велел… — сказал фотограф. Репортер оглянулся.
— Ладно, согласен, — сказал он. — Но быстренько.
— Что быстренько?
— Снимай меня. Покажешь потом Хагуду, когда к нему явишься.
Они с мальчиком пошли дальше; он не вступил в голос, потому что и так все время был в нем.
— …об-рат-ный штопор, друзья; он входит в него по-прежнему вниз головой… ох-ох-ох…
Репортер внезапно остановился и посадил мальчика себе на плечи.
— Так будет быстрее, — сказал он. — Через несколько минут нам обратно.
Они миновали ворота, протиснувшись среди задранных лиц с разинутыми ртами, запрудивших проход. «Вот-вот, — спокойно думал он со слабенькой тихой гримаской, похожей на улыбку, — они же не людского племени. Это не прелюбодеяние; представить себе их совокупляющимися не легче, чем два самолета где-нибудь в темном углу ангара». Одной рукой он придерживал сидящего у него на плечах мальчика, ощущая сквозь жесткое хаки юную недолговечную живую плоть. «Да, разрежь его — и там будет цилиндровое масло; анатомируй его — и окажется, что это не кости, это маленькие клапанные коромысла и шатуны…» Ресторан был переполнен; они не стали тратить время на то, чтобы есть мороженое с блюдца; мальчик взял в руку одну порцию и положил в карман две шоколадки, репортер взял другую, и они стали протискиваться обратно сквозь запруженный людьми проход. Тут ударила бомба,
