– Что, – переспросил я негромко, надеясь развить подслушанную тему, – базилевс Франции в опасности?
– Ах, хитрец, – Бонапарт, вырванный из раздумий, улыбнулся и пригрозил мне пальцем, – хитрец! Вынюхиваешь, чтобы сообщить кесарю в Вену? Представляю, каково там встрепенутся, ежели ты им отпишешь, что над базилевсом нависла смертельная угроза.
Я чуть обиженно поджал губы:
– В предстоящей войне Александр Дюма де ла Пайетри выступает в союзе с нами и точно так же, как Россия и мое отечество, сражаются против турок в Османской Порте, Валахии и Греции, с приходом весны начинает боевые действия в Египте и Святой Земле! И если государю французов действительно грозит опасность, мой император не может пропустить такое известие мимо ушей!
– Тем более что базилевс того и гляди станет его зятем, – с усмешкой напомнил Бонапарт.
– Несомненно, – подтвердил я.
– Успокойся, Вальтер. – Генерал-адъютант уселся поудобнее, наконечники аксельбантов на его груди серебристо звякнули. – Опасность, грозящая базилевсу, конечно, велика. Не будем забывать, сей доблестный муж всегда норовит оказаться в самой гуще сражения и затмить отвагой Александра Македонского, коему тщится подражать. Должно быть, в библиотеке старого маркиза из жизнеописаний полководцев нашлась лишь книга, посвященная этому великому завоевателю. Но его беда в другом. Подобно древнему Эакиду [22] сей эпигон [23] спешит раздвинуть границы державы как можно шире. Однако же все это лишь очередные завоеванные владения, не спаянные воедино общим и повсеместно принятым государственным устройством.
Население его новорожденного государства не осознает себя единым народом, а власть, которую он насаждает вокруг, не освящена традицией. Стоит шальной пуле или же ятагану не в меру ловкого янычара прервать бег его дней, сподвижники базилевса раздерут в клочья огромную державу нового Александра Великого. Сражаясь между собой, они зальют кровью ее пределы и воспламенят крамольными идеями все соседние государства. Именно так было после смерти Александра Македонского, то же будет и после гибели Александра Дюма.
– Такое возможно?! – почти завороженно вымолвил я, глядя на возбужденное лицо полководца.
– Это случится непременно, если только Господь, в неизреченной милости своей, не даровал повелителю французов бессмертие или же, – генерал сделал паузу, – не случится чего-либо такого, что помешает державе базилевса рухнуть.
Он пристально глянул на меня, точно стараясь понять, насколько глубоко мне удается осознать смысл произнесенных слов. Я постарался выглядеть удивленным и даже подавленным знакомым яростным напором, той вулканической энергией, которая таилась обычно под маской наполеоновского холодного спокойствия.
К счастью, мне уже доводилось сталкиваться с этой особенностью нрава военного гения, потому я умел к ней примениться. Из того, что я услышал, можно было предположить, что Бонапарт неведомым способом готовится перехватить власть во Франции, едва смежит очи нынешний базилевс. Именно для этого, вероятно, и создана та самая организация, вершки которой попали в поле зрения институтской агентуры. Однако слабо верилось, что деятельный и страстный Наполеон будет ждать заветной шальной пули или же взмаха ятагана, уж больно такое смирение и покорность судьбе не вязались с известным мне образом действий полководца. Жажда власти, отсутствие которой только что так красноречиво декларировал сын корсиканского адвоката, плюс уязвленное любовными стрелами самолюбие неминуемо толкали Бонапарта к действию – быстрому, расчетливому и неотвратимому, как завтрашний день. Какому – вот в чем вопрос?
– Однако, друг мой, – Наполеон, по обретенной в России барственной привычке вальяжно развалившись в кресле, щелкнул пальцами, демонстрируя удивление, – мне казалось, что ты звал меня на завтрак, а выходит, что это я потчую тебя философскими построениями. Где же угощение?
– Да, конечно, – я сконфуженно кликнул Тишку, – извините, ваше высокопревосходительство, обоз с поварами и винами сегодня-завтра прибыть должен, так что нынче по-походному.
Ждавший моего вызова расторопный мальчишка, пыхтя, внес огромное блюдо с горячим хлебом, вологодским маслом, засахаренными фруктами и конфетами, изготовленными нынешним утром волшебниками-кондитерами знаменитого мастера «придворной услады» Шульца.
– Самовар поспел, – чеканно провозгласил он тем самым тоном, которым дворецкий объявляет прибытие в государевы хоромы очередного сановного вельможи. – Прикажете нести?
– Неси, – скомандовал я.
– А яства-то походные небось из кондитерской Вольфа Беранже? – осматривая произведения виртуозов кремов и мастеров десертов, спросил Наполеон. – Сам Шульц, поди готовил?
– Он самый, – подтвердил я.
– Хороший выбор, одобряю. Представляешь, – точно забывая о вершителях судеб народных и всецело предаваясь греху чревоугодия, начал граф Бонапартий, – нынче во дворце такие порядки заведены, что о прежних хлебосольствах, матушкою Екатериной Великой учиняемых, лишь вспоминать приходится. Император для поддержания рыцарского духа в подданных вслед основателям преславного ордена Святого Иоанна готов себя и ближних едва ли не на монастырских хлебах держать. Из еды все больше салатики легкие по тарелке разложены. Десерт: вчера были яблоко да груша ломтиками разрезанные, нынче – половинка апельсина, из коей нутро все вычищено да кисловатым желе залито. Мне остобрыдло в том желе ложечкой ковыряться, так я его вместе с кожурой съел.
Я усмехнулся, слыша подобные речи от великого полководца.
– То ли дело при матушке императора! – с ностальгической тоской в голосе продолжал граф Бонапартий. – Мне барон Мюнхгаузен о тех пирах много рассказывал. Как же ему не верить! Он-то на них частенько зван был!
– Неужто? – медленно намазывая масло на кусок ситного хлеба, покачал головой я. – Вот ведь не предполагал, что Мюнхгаузен был близок к Екатерине.
– Точно так. – Верховный жрец бога войны двумя пальцами взял из серебряной конфетницы шоколадную Гранаду с рельефным витым узором.
– Это он вам так сказал? – словно между прочим поинтересовался я.
– Да, – кивнул сокрушитель демократических ценностей.
– Мне бы не хотелось оскорблять память барона, но его не зря величали первейшим краснобаем как в России, так и в родном Брауншвейге.
– Разве он не из Ганновера?
– По-моему, из Брауншвейга. Во всяком случае, Конрад – офицер полка брауншвейгских кирасир.
– Странно. – Наполеон откусил конфету. – У меня отличная память, и мне казалось, что он родом из Ганновера. Хотя нет, барон прибыл к российскому двору в качестве пажа герцога Антона Ульриха Брауншвейг-Вольфенбюттельского, мужа императрицы Анны Леопольдовны. Почему же мне запомнился Ганновер? Странно… – вновь повторил он. – Но суть не в этом. Уже будучи офицером… Карл Фридрих, как и племянник его, был кирасиром – с его ростом и силой это было немудрено. Так вот, уже командуя эскадроном, статный красавец барон был назначен встречать и сопровождать юную принцессу Фике, будущую императрицу Екатерину II, от границ страны до Санкт-Петербурга с остановками для торжественных встреч.
Это две недели ходу, а следовательно, весьма близкого общения. Как я уже имел честь сказать, Карл был весьма хорош собой – широкоплеч, строен и большой мастак рассказывать забавные истории, причем на языке, понятном растерянной Ангальт-Цербстской принцессе. Он же служил ей переводчиком, ибо по-русски будущая матушка-государыня не могла тогда связать и двух слов.
Признаюсь, барон намекал, что между ним и Екатериной возникли некие амурные флюиды. Я бы мог в это поверить, когда б встреча произошла десятью годами позже, но в тот час нареченная русского престолонаследника была еще весьма скромна, рядом с ней находилась мать, да и количество лишних глаз не способствовало любовным страстям.
Но все же Екатерина запомнила барона. Когда б не его уход со службы, возможно, он мог дослужиться до тяжелых эполет. Однако и в частной жизни императрица его много жаловала: дважды распоряжалась погасить его немалые долги и частенько приглашала Мюнхгаузена в Царское Село, желая послушать новых баек. Он навсегда остался ее храбрым рыцарем и верным паладином.
– Но все же от царских щедрот решил вернуться в родной Брауншвейг! – напомнил я как бы невзначай.
– Да, – Наполеон сокрушенно кивнул, – в городок с забавным названием Боденвердер, где находилось имение его отца. Он говорил, что на то есть веские причины, хотя, видит Бог, мне было очень жаль расставаться с этим необычайным человеком. Большую часть жизни я провел в войнах, но поверьте, мне редко доводилось видеть людей столь же храбрых и ловких, как барон Мюнхгаузен.
– В таком случае Конрад – воплощенная память о вашем старом друге! – подбодрил я собеседника.
