– Ты уверена? – спрашиваю я, потому что уже проснулся и теперь хочу разбудить ее. – Мне сон приснился. Ноги чертовски ломит. Погода, что ли, меняется?
Пропитанная потом футболка начинает высыхать, и мне холодно. Теперь мне нужно оправдание. Я втаскиваю с пола в кровать сброшенное одеяло. Всегда одно и то же.
– Уверена, – говорит Джоани. – Джан, это просто сон. Успокойся и спи. Ребенка разбудишь.
Не знаю, просыпается ли она до конца, с ее-то стажем баюкания девочек. Тогда она просто поворачивалась на бок, и они засыпали между нами: сначала Мэри, в честь моей матери, потом Кэтрин, всего через десять месяцев, после Кэтрин, через несколько лет – Элеанор, потом девочка, которую назвали Жаклин, в честь… в честь Джеки, полагаю. В качестве подарка мне, хотя я этого никогда не просил. Потом, когда мы решили, что все, с этим покончено, и перестали заморачиваться с предохранением, появилась Полли. Мне тогда уже было под пятьдесят, правда, Джоани на шесть лет младше. Мы радовались, что дома снова появился ребенок. Мы не рассчитывали, что их будет пятеро, но так получилось. Полли было десять лет, когда Элеанор, уже взрослая женщина, приехала домой одинокая и беременная. Элеанор получила свое имя в честь сестры Джоани, Норы. Своего ребенка она хотела назвать Квази, так звали его отца, неплохого парня, но с ветром в голове. Это было слово из какого-то африканского языка. Оно значило «воскресенье». Но мы сказали Элеоноре, что ребенку из неполной семьи будет легче с обычным именем. Поэтому она назвала его Кевином, а фамилию дала нашу, Николаи. Было очень обидно, что именно Элеанор, отличница в школе, прекрасно учившаяся в колледже, мечтавшая стать врачом, попала в такую передрягу. Но мы все равно радовались. Джоани – счастливая женщина, с солнечным сердцем. В ее сердце нет теней.
Поэтому-то я ей ни о чем и не рассказывал. Я никогда и ничего об этом не говорил, хотя неправильно, с точки зрения церкви, с любой точки зрения, когда у мужа есть секреты от жены, от такой нежной и верной жены, как Джоани. И все же я думаю, она знает. Она словно родилась с этим знанием. Но Джоани никогда не спрашивала меня ни о чем, кроме того что у нас было с Норой, прежде чем мы с Джоани поженились. Тут мне не пришлось врать – Нору я разве что в щеку успел поцеловать. Сказать по правде, у меня не было других женщин, кроме Джоани, но этого ей как раз знать необязательно. У мужчин есть своя гордость.
Она не знала Джеки. Никогда с ним не говорила. Она встречалась с ним маленькой девочкой. Она даже не помнила вечеринку перед его уходом на войну.
Но она его видела.
Если вы видели меня, вы видели и Джеки Николаи. Так было всегда. Даже сейчас, глядя в зеркало, я иногда вижу его. Несмотря на то что я еще в молодости отрастил животик и мои волосы подернулись сединой. И я все еще скучаю по нему, после сорока с лишним лет.
Мы подходили друг к другу, Джеки и я.
Когда кто-нибудь из нас шел по улице один, брел по снегу от автобусной остановки, то миссис Козык, миссис Пизли или миссис Финниан непременно махали нам чайным полотенцем и спрашивали:
– Эй, Ник, где твой Двой-Ник?
Миссис Козык и другие соседи, конечно, знали, что мы не родные братья. Но остальные люди, даже в школе, не догадывались. Сами посудите: у обоих длинные черные волосы, зеленые глаза, нервные руки пианистов, постоянно ходят вместе, фамилии одинаковые. Вплоть до старших классов никто даже не сомневался, что мы родные братья. Даже двойняшки.
Миссис Козык дразнила нас:
– Двое одной масти – не страшны напасти!
Она не понимала и половины того, что говорила на английском. Просто запомнила фразу, сказанную мужем, когда он играл в карты на крыльце, и повторила ее. Но мы не удивились, учитывая, какие родственные связи нас на самом деле связывали.
Мы с Джеки были кузенами, двоюродными братьями. Но часто ли вы об этом слышали? Я – только раз, через много лет после гибели Джеки, от женщины, с которой моя жена работала до того, как открыла собственную фирму бытовых услуг и начала набор девушек, чтобы ездили на вызовы с ней и нашей дочерью Элеанор в ярких микроавтобусах с надписью «Клин-Грин».
Так вот, отец Джеки и мой отец были братьями, а наши матери – не просто сестрами, а близняшками. Близнецы – это, считай, один человек, помноженный на два. Поэтому, если рассмотреть под микроскопом мои клетки и клетки Джеки, не удивлюсь, если разница была бы такой же, как у двух родных братьев, потому что как иначе мы получились такими похожими?
Воспитывали нас, разумеется, одинаково. Дома у бабушки Салы мы заговорили по-венгерски даже раньше, чем по-английски. Потом, несмотря на разницу в десять месяцев, пошли в один класс школы Сент-Ансельмо. Оба играли в бейсбол, он на шорт-стопе, я на правом поле. Вечером на улице мы именовали себя «Призраки на кладбище» и «Пни банку». Я пошел на плавание – врачи говорили, что мне полезно после перенесенного полиомиелита, а Джеки, у которого руки росли откуда надо, учился рисованию. Ему не нужно было наращивать мышцы, он с рождения был крепышом. Даже когда мы вдвоем весили меньше взрослого мужчины и кто-то из цветных или братьев Кэрни обижал меня, он появлялся в полумраке переулка. Меня обзывали Соплей и Ковылякой из-за фиксатора на колене и особенностей походки. И все, что я мог, так это скорчиться за кустами дикой сирени и смотреть, как он врывается, бьет, подсекает и бодается. Мой обидчик оказывался на заднице в куче пыли, ошарашенный силой, таившейся в маленьком теле Джеки. И после этого он никогда не говорил, что я ему чем-то обязан. Он считал это… своей работой. Как бы вам объяснить? Ни один из братьев Кэрни, здоровых бугаев, которых, казалось нам, было человек тридцать, больше не задирал Джеки или меня после первой же стычки. А он был лишь маленьким и нежным мальчиком, который никогда не искал драки. Но, если уж ввязывался в нее, то не останавливался. Вообще. У него был такой вид… Ты понимал, что Джеки скорее умрет, чем отступит, и ему было неважно, если противник тоже готов стоять до конца.
Я не слышал от него ни единого дурного слова.
Кроме одного случая.
Сейчас это непривычно, а для нас было нормально.
Джеки назвали в честь моего отца. Все звали его Джеком, но там, откуда мы родом, его звали Януш. А меня назвали в честь папиного и дядиного отца, деда Ивана, который с бабушкой Салой жил недалеко от нас.
Его звали Джеки, меня зовут Ян.
Чтобы вы знали: это в принципе одно и то же имя, Иоанн. Как Иоанн Креститель, любила говорить моя мать.
У отца было два старших брата, Жозеф и Гастон. Они звали нас с Джеки парой валетов. Как два валета бьют пару десяток. Когда они нас видели, то хохотали и потом говорили:
– Пара валетов и человек с топором делят куш.
Человек с топором – это бубновый король. Они научили нас играть в покер, мне тогда было лет шесть. Они знали много игр – «Двойки», «Бейсбол», «Плюнь в океан».
Я больше не играю в карты.
– Удачный прикуп, – говорили они нам, когда гостили у бабушки Салы.
Дома они месяц ели за десятерых, а потом уезжали на полгода. Жозеф и Гастон были моряками торгового флота. Оба – старше отца, семей так и не завели, почти всегда в рейсах. Приезжая домой, они целовали нас в обе щеки, царапаясь бородами, широкими, как лопаты. Думаю, к нам относились по-особому, ведь мы были единственные мальчики в семье. Я был единственным ребенком, у Джеки потом появилась младшая сестра Карина.
Жозеф и Гастон первыми приехали в Америку. На заработанные на флоте деньги они перевезли остальных, задолго до того, как Гитлер захватил места, которые мы по привычке зовем Трансильванией. Да, теперь это Румыния, но отдельные части принадлежат другим республикам. Поделенная между разными странами Восточной Европы, Трансильвания не стала от этого богаче. Бабушка Сала плакала и молилась по-венгерски за горы, белые цветы и березы. Но ехать обратно никто не собирался.
А мамина семья, дедуля и бабуля, уже жили в Америке, когда туда эмигрировала семья отца.
Уже тогда они не были эмигрантами.
Они были американцами в третьем поколении. Жили сначала в Висконсине, потом в Чикаго, когда там были лишь поля вдоль эстакады метро. В шестнадцать лет наш прадед отправился на войну Севера и Юга. Он выжил и женился на девушке не старше себя. Они занимались сельским хозяйством, пока не произошел несчастный случай с плугом, после которого прадед, как и я, прихрамывал на одну ногу, только правую. Он брался за разную работу, пока не приехал в Чикаго. Благодаря хорошему вкусу он стал шляпным мастером.
Тогда богатые постоянно носили шляпы, каждый день. Прадед даже отправлял свои изделия в Майами и Канаду. Конечно, сначала ему пришлось пойти в ученики к старику Даго, хотя он был уже взрослым человеком, имел семью. Мастерская Даго делала прекрасные шляпы. Рубашки, костюмы, свитера. И делает их по сей день. Наконец, прадед открыл собственную мастерскую и лавку «Шляпы Корнелиуса». Никакого Корнелиуса там и в помине не было, но тогда, в начале XX века, ему казалось, что так звучит солиднее. Дедуля подрос и тоже занялся шляпами. Потом дедулин сын, мамин брат, решил учиться на юриста-криминалиста. Папа мне как-то сказал вполголоса, что шляпы, кажется, выходят из моды. Кроме того, он считал, что шляпа сжимает голову, и если ее носить целый день, то облысеешь.
