Другие, горделиво красуясь в выпуклых кирасах, с явным удовольствием постукивали по ним железными перчатками.
Наконец, третьи, в нарукавных и набедренных латах, старались усиленно работать суставами, лишенными в этих панцирях всякой гибкости.
Брат Борроме взял из рук послушника каску и надел ее на голову быстрым и точным движением какого-нибудь рейтара или ландскнехта.
Пока он затягивал ее ремнями, Шико, казалось, глаз не мог оторвать от каски. При этом он улыбался, все время ходил вокруг Борроме, словно затем, чтобы полюбоваться его шлемом со всех сторон.
Более того – он даже подошел к казначею и провел рукой по неровностям каски.
– Замечательный у вас шлемик, брат Борроме, – сказал он. – Где это вы приобрели его, дорогой аббат?
Горанфло не в состоянии был ответить, ибо в это самое время его облачали в сверкающую кирасу; хотя она была таких размеров, что вполне подходила бы Фарнезскому Геркулесу,[36] роскошным телесам достойного настоятеля в ней было порядком-таки тесно.
– Не затягивайте так сильно, – кричал Горанфло, – не тяните же так, черт побери, я задохнусь, я совсем лишусь голоса, довольно, довольно!
– Вы, кажется, спрашивали у преподобного отца настоятеля, – сказал Борроме, – где он приобрел мою каску?
– Я спросил это у достопочтенного аббата, а не у вас, – продолжал Шико, – так как полагаю, что у вас в монастыре, как и в других обителях, все делается лишь по приказу настоятеля.
– Разумеется, – сказал Горанфло, – все здесь совершается лишь по моему распоряжению. Что вы спрашиваете, милейший господин Брике?
– Я спрашиваю у брата Борроме, не знает ли он, откуда взялась эта каска.
– Она была в партии оружия, закупленной преподобным отцом настоятелем для монастыря.
– Мною? – переспросил Горанфло.
– Ваша милость, конечно, изволите помнить, что велели доставить сюда каски и кирасы. Вот ваше приказание и было выполнено.
– Правда, правда, – подтвердил Горанфло.
«Черти полосатые, – заметил про себя Шико, – моя каска, видно, очень привязана к своему хозяину: я сам снес ее во дворец Гизов, а она, словно заблудившаяся собачонка, разыскала меня в монастыре святого Иакова!»
Тут, повинуясь жесту брата Борроме, монахи сомкнули ряды, и воцарилось молчание.
Шико уселся на скамейку, чтобы с удобством наблюдать за учением.
Горанфло продолжал стоять, крепко держась на ногах, словно на двух столбах.
– Смирно! – шепнул брат Борроме.
Дон Модест выхватил из железных ножен огромную саблю, и, взмахнув ею, крикнул мощным басом:
– Смирно!
– Ваше преподобие, пожалуй, устанете, подавая команду, – заметил тогда с кроткой предупредительностью брат Борроме, – нынче утром ваше преподобие себя неважно чувствовали: если вам угодно будет позаботиться о драгоценном своем здоровье, я бы мог сегодня провести учение.
– Хорошо, согласен, – ответил дон Модест. – И правда, я что-то прихворнул, задыхаюсь. Командуйте вы.
Борроме поклонился и, как человек, привыкший к подобным изъявлениям согласия, стал перед фронтом.
– Какой усердный слуга! – сказал Шико. – Этот малый – просто жемчужина.
– Он просто прелесть! Я же тебе говорил, – ответил дон Модест.
– Я уверен, что он выручает тебя таким образом каждый день, – сказал Шико.
– О да, каждый день. Он покорен мне, как раб. Я все время упрекаю его за излишнюю предупредительность. Но смирение вовсе не раболепство, – наставительно добавил Горанфло.
– Так что тебе здесь, по правде говоря, нечего делать, и ты можешь почивать сном праведных: бодрствует за тебя брат Борроме.
– Ну да, боже ты мой!
– Это мне и нужно было выяснить, – заметил Шико, и все свое внимание он перенес на одного лишь брата Борроме.
Замечательное это было зрелище – когда монастырский казначей выпрямился в своих доспехах, словно вставший на дыбы боевой конь.
Расширенные зрачки его метали пламя, мощная рука делала такие искусные выпады шпагой, что казалось, мастер своего дела фехтует перед взводом солдат. Каждый раз, когда Борроме показывал какое-нибудь упражнение, Горанфло повторял его жесты, добавляя при этом:
– Борроме правильно говорит. Но и я вам это же говорю: припомните вчерашнее учение. Переложите оружие в другую руку, держите пику, держите ее крепче, чтоб наконечник находился на уровне глаз. Да подтянитесь же, ради святого Георгия! Тверже ногу! Равнение налево – то же самое, что равнение направо, с той разницей, что все делается как раз наоборот.
– Черти полосатые! – сказал Шико. – Ты ловко умеешь обучать.
– Да, да, – ответил Горанфло, поглаживая свой тройной подбородок, – я довольно хорошо разбираюсь в упражнениях.
– В лице Борроме у тебя очень способный ученик.
– Он отлично схватывает мои указания. Исключительно умный малый.
Монахи выполняли военный бег – маневр, весьма распространенный в то время, – схватывались врукопашную, бились на шпагах, кололи пиками и упражнялись в огневом бою.
Когда дошли до него, настоятель сказал Шико:
– Сейчас ты увидишь моего маленького Жака.
– А кто он такой – твой маленький Жак?
– Славный паренек, которого я хотел взять для личных услуг, – у него очень спокойная повадка, но сильная рука, и при этом он живой, как порох.
– Вот как! А где же этот прелестный мальчик?
– Подожди, подожди, я тебе его сейчас покажу. Да вон там, видишь: тот, что уже нацелил свой мушкет и собирается стрелять.
– И хорошо он стреляет?
– Так, что в ста шагах не промахнется по ноблю с розой.[37]
– Этот малый будет лихо служить мессу! Но, кажется, теперь моя очередь сказать: подожди, подожди.
– Что такое?
– Ну да!.. Э, нет!
– Ты знаешь моего маленького Жака?
– Я? Да ни в малейшей степени.
– Но сперва тебе показалось, что ты его узнаешь?
– Да, мне показалось, что это его я видел в одной церкви, в некий прекрасный день, точнее ночь, когда сидел, запершись, в исповедальне. Но нет, я ошибся, это был не он.
Мы вынуждены признаться, что на этот раз слова Шико не вполне соответствовали истине. У Шико была изумительная память на лица: заметив когда-нибудь чье-либо лицо, он уже не забывал его.
Невольно обративший на себя внимание настоятеля и его друга, маленький Жак, как его называл Горанфло, действительно заряжал в данный момент тяжелый мушкет, длиной с него самого; когда ружье было заряжено, он гордо занял позицию в ста шагах от мишени и, отставив правую ногу, прицелился с чисто военной точностью.
