У загона я заметила мистера Нильссена. Он занимался лошадьми. «Можете приводить своего малыша кормить лошадей», – сказал он мне, когда мы с ним говорили в первый и последний раз.
Он поднял голову и печально махнул мне рукой.
Я зашла в дом. На кухонном столе лежал недоеденный сандвич. Я взяла его и принялась жевать. Потом пошла в ванную и смыла с лица косметику. Вода была обжигающе холодной. И теплее она не станет.
Фрэнк была в гостевой комнате. Открытый чемодан лежал на полу. Она заканчивала упаковывать вещи.
– Я завтра уезжаю, – первое, что она мне сказала.
– Хорошо, – кивнула я в ответ.
Я достала ее телефон из кармана и положила на кровать.
Она взглянула на него, а потом снова посмотрела на меня.
– Дело закрыто, – сказала я.
Она кивнула – в ее реакции не было ни удивления, ни облегчения:
– Значит, ты ей ничего не рассказала.
– Нет.
– Это наш секрет, Мерри. Только наш. – Она слабо улыбнулась мне. – От этого все только в выигрыше, – добавила она.
Я прислонилась к дверному косяку.
– Фрэнк, – начала я.
– Что?
– Я больше не хочу тебя видеть. Никогда.
Как странно прозвучали эти слова. Они казались какими-то забавными, неискренними.
Она продолжала скатывать носки в тугой комок и запихивать их в чемодан. И при этом казалась такой невозмутимой, словно ее не касались все события последних нескольких недель, не тронули ни возможность обвинения в убийстве, ни однозначное устранение из моей жизни. Внутри меня все сжалось в тугой запутанный узел.
– Фрэнк, ты меня слышишь? – окликнула я ее. – Никогда!
Она подняла глаза и улыбнулась мне.
– Конечно, Мерри, – беспечно ответила она, – как скажешь.
Я вышла из комнаты и направилась к сараю. Сэм не спал. Он склонился над какой-то коробкой и укладывал в нее всевозможные детали, которые издали походили на части игрушечной железной дороги. Когда я вошла, он едва глянул на меня.
– Сэм, – сказала я. – Я просто пришла сказать тебе. Это не она. Я хотела, чтобы это была она, я хотела кого-то обвинить. Хотела найти ответ. Но это сделала не Фрэнк.
Он посмотрел на меня:
– Но ты сказала, что есть доказательства.
– Знаю. Я хотела все объяснить. Но мы не можем закрыть глаза на правду. А правда состоит в том, что это сделала не она.
– Это ты так считаешь? – спросил он.
– Да.
– А детектив?
– Я не знаю. В таких случаях очень трудно найти ответы. Вероятнее всего это была внезапная детская смерть. Просто холодная, жестокая судьба. Такое чудовищное невезение.
– Невезение? Ха!
Я посмотрела на него. Почему он не разозлился? Почему он спокойно воспринимает мои слова?
– Сэм, – рискнула спросить я. – А где ты был в тот день, когда он умер?
В одно мгновение он схватил меня за шею и прижал к стене, не давая шевельнуться. Он прижался вплотную к моему лицу, обдав меня кислым несвежим дыханием. Щетина царапала мой подбородок. Он наклонился и прорычал мне прямо в ухо, брызжа слюной на мое плечо:
– Ты не имеешь права задавать мне вопросы, поняла?
– Ты делаешь мне больно, – прошептала я.
– Больно? – переспросил он. – Ты даже не знаешь, что это значит.
Он резко развернулся и снова занялся своими паровозиками.
Я побежала в дом, поспешила в ванную, и меня стошнило. Мне хотелось оттереть его запах со своей кожи. Синяки на шее быстро расплылись и посинели, следы моего унижения и позора.
Невезение, как я сказала ему.
Я представила себе, как Вэл из Коннектикута каждый день разбрасывает пуговицы по ковру.
Возможно, настоящая судьба дает более точные определения.
…Сэм ворвался в ванную и застал меня с тестом на беременность в руках. С тестом, который я планировала выбросить под груду овощных очисток и мятых бумажек. Беременность, которую я тогда решила прервать. К несчастью, Сэм пришел домой раньше, потому что его в тот день уволили.
Судьба. Вмешательство свыше.
«Я сделала это для тебя, Мерри, – сказала Фрэнк, моя старая верная подруга. – Я сделала это, чтобы ты была свободна».
В зеркале мое лицо дернулось. Чуть-чуть, только рот. Всего одно слово. Одно короткое слово.
Свободна.
Ты свободна.
Я стояла и наблюдала, как темнеют, наливаясь кровью под кожей, синяки на шее.
А я все стояла – и не могла сдержать улыбку.
Фрэнк
Наконец все кончено. Мой последний вечер.
Снаружи завывает ветер, и дверь дребезжит так, словно в дом стучится непрошеный, нежеланный гость. Такой, как я. Холод кусает за щеки, кожа тотчас становится сизой от мороза.
Зима будет долгой. И суровой. От ее ледяной хватки не будет спасения.
Я оглядываю комнату, которая еще мгновение назад была моей, а сейчас снова стала безликой гостевой спальней. Казалось, я должна чувствовать сожаление, грусть, но я смотрю на кровать, шкаф и комод, на дешевую латунную лампу и покрывало, от которого чешется кожа, – все это кажется предметами какой-то совсем другой жизни. Я проверяю полки, заглядываю под кровать, в последний раз открываю и закрываю дверцы шкафа. Укладываю последние туалетные принадлежности в чемодан. Сую руку на самое дно и нащупываю медвежонка.
Кое-что, что можно забрать с собой. Напоминание.
А обо мне здесь ничего больше не напоминало, не было ни единого следа того, что я провела в этой комнате, в этих четырех белых стенах несколько месяцев. Я уеду завтра, такси прибудет еще до восхода солнца. У меня самый первый рейс. Я бы уехала еще раньше, но это вызвало бы подозрения. Побег с места преступления и все такое.
Интересно, Мерри проводит меня до двери утром, чтобы убедиться, что я уезжаю? Чтобы убедиться, что наверняка избавилась от меня.
Собирая вещи матери после ее смерти, я нашла стопку фотографий и писем в старой жестяной коробке из-под печенья. Мои родители в день свадьбы режут дешевый торт из супермаркета взятым напрокат столовым ножом. Моя мама в купальнике на пирсе Санта-Моники. Мой отец держит новорожденную меня, мое лицо искривилось в недовольном крике. А еще была фотография двух маленьких девочек, восьми или девяти лет, волосы заплетены в косички, на лицах широкие улыбки, дети тесно прижимаются друг к дружке, обнимаясь за плечи. На обороте почерком моей матери написано: «Мои девочки, 1988».
«Вы останетесь подругами на всю жизнь, – всегда говорила она нам. – Первая подруга – единственный человек, который нужен, будет рядом. Вы будете заботиться друг о друге».
Кому она это говорила, мне или Мерри? Я не помню.
Эта фотография стояла у меня на прикроватной тумбочке, в тоненькой дубовой раме. На выцветшей фотографии нас легко можно принять за одного и того же ребенка. Одинакового роста, с одинаковым цветом волос, одинаковыми широкими улыбками, у обеих нет передних зубов вверху и внизу.
Время от времени меня спрашивали, что это за маленькие девочки. Это твоя сестра? Твоя близняшка?
Да, обычно отвечала я на оба вопроса.
Я представляю себе, как буду вспоминать это время в Швеции, как иные вспоминают какой-то необычный сон, калейдоскоп размытых образов и действий, которые при свете дня теряют всякий смысл.
Это была ужасная трагедия, когда-нибудь замечу я, если кто-нибудь вдруг упомянет мою старую подругу Мерри и ее покойного сынишку. Для нас всех это стало страшным потрясением.
Хочется поскорее уехать из этого места. Чтобы ничто не напоминало об утрате. Вперед и вверх! Передо мной откроется новая глава, меня ждет жизнь с чистого листа.
Да, думаю я, именно так и должно быть. И никаких сожалений.
Я не представляю, что ждет Мерри впереди. Или Сэма. Возможно, они останутся здесь, узниками своей мрачной хижины в лесу, связанные своими бессмысленными клятвами, данными перед Богом. Возможно, они просто перестанут существовать, и деревья и дикий виноград вырастут вокруг, отрезая этот дом вместе с их останками внутри от внешнего мира на целую вечность – или даже дольше.
